Когда он наконец заговорил, б его голосе явственно зазвучало то же раздражение или напряжение, которое я почувствовал в нем накануне вечером, словно ровный огонь горел в нем целые сутки, с той минуты, как он повесил трубку, словно он все это время не спал, не ходил на работу, ни с кем не виделся, а всю ночь и весь день ждал меня, меряя шагами комнату, и лишь время от времени подходил к дверному глазку или с силой бил кулаком в ладонь, как боксеры перед боем или как (это мне рассказал один кинорежиссер) актер Джек Пэлэнс на съемках – это помогало ему во время вынужденных перерывов сохранять нужное для его роли эмоциональное состояние. Другой знаменитый актер – Джордж Сэндерс – с той же целью валялся в гамаке, положив руку под голову, и курил. Методы разные, а результат одинаково великолепный. Невозмутимый Сэндерс потом покончил с собой в Барселоне, оставив записку, в которой посылал всех к черту (ужасная смерть, иностранная смерть). «А вам оставаться тут», – было написано в записке. Джек Пэлэнс жив, кажется, до сих пор.
– Так значит, она не была одна, когда умирала? Или была одна? – сказал наконец Деан и сделал еще один глоток (казалось, он поднес бокал к губам только для того, чтобы закрыть им свои губы и сделать вид, будто спрашивает не он, будто это ничей голос или голос с экрана телевизора, хотя телевизор был выключен). По его тону нельзя было угадать, какой ответ он предпочел бы.
– Нет-нет, я был рядом с ней, Луиса вам уже сказала, – ответил я и тоже сделал глоток – тоже поднес свой бокал к губам, показывая, что закончил говорить.
– Ты помнишь ее последние слова?
«О боже, ребенок!» – вспомнил я и сказал:
– Она беспокоилась о малыше.
Деан провел рукой по щеке, словно в задумчивости.
– Да, конечно, малыш. Логично. А ты никому не позвонил и никого не известил. Тебе просто в голову не пришло. Это можно понять, правда? Можно понять.
Он все понимал или притворялся, что понимал. Прошло уже достаточно времени, чтобы он мог начать иронизировать.
– Послушайте, может быть, Луиса вам не сказала, но я вам звонил. – Я решил и дальше обращаться к нему на «вы», я не собирался оскорблять его ни словом, ни мысленно. Перейти на «ты» я всегда успею, если мне захочется. Воспоминание о Луисе подбодрило меня. – Я нашел ваш адрес – вы это знаете, Луиса об этом вам уже рассказала, – позвонил в ваш отель в Лондоне, хотя было очень поздно, но там мне сказали, что никакой Деан у них не проживает, на эту фамилию номер вообще не бронировался. Только потом мне пришла в голову мысль, что они могли зарегистрировать вас под вашей второй фамилией, как принято в Англии. Но позвонить во второй раз я в ту ночь не решился. – Я мог бы солгать, сказать, что второй фамилии я не знал (мне и первую-то знать было ни к чему), а потому и не мог позвонить во второй раз. Тогда ему не в чем было бы меня винить. Да и кого можно винить в том, что случилось? В этом нет ничьей вины. Наверное, именно поэтому я и не стал лгать. – И что я мог вам сказать? Подумайте сами, что я мог сказать? Казалось, его совсем не волновало то, что в тот вечер я был с Мартой (это я все время вспоминал про тот вечер), или просто у него было достаточно времени, чтобы успокоиться. Гнев уже улегся – ни к чему было его демонстрировать, ни к чему было притворяться.
– Что ты мог мне сказать? – переспросил он. – То же самое, что сказал бы мне, если б я был зарегистрирован в отеле под своей первой фамилией и тебя соединили бы со мной, когда ты позвонил в первый раз. Я был в номере, я снял бы трубку. – Он помолчал и добавил: – Ты еще не все знаешь.
«Ты нас не спас, – подумал я, – ни меня, ни ее».
– Я не назвался бы. В лучшем случае я сказал бы только: «Позвоните домой». Вы позвонили бы, и никто не снял бы трубку. Вы заволновались бы и послали кого-нибудь узнать, что случилось. А может быть, я ничего бы не сказал, просто повесил трубку, как сделал это на следующий день, когда назвал фамилию Бальестерос и меня соединили с кем-то.
– Да, помню, – сказал Деан, – был какой-то звонок. – Он снова провел рукой по щеке, словно вдруг обнаружил, что забыл побриться. На самом деле выбрит он был тщательно. – Но тогда было уже все равно. Было уже поздно. Все уже случилось, и я уже обо всем знал. Два несчастья вместо одного. Впрочем, одно из них до той минуты было не просто несчастьем.
– Может быть, вы сядете? – спросил я. Он и так был высокий, к тому же стоял – я казался себе совсем маленьким. – Я плохо вас слышу и не все понимаю.
– Мне так лучше. Я сидел весь день на работе, – ответил он. У него были волосатые руки. Он почесывал правую руку крепкими пальцами левой (наверное, она занемела – он слишком долго опирался на нее). – И слышишь ты меня хорошо. А вот понимать действительно не понимаешь. Ты не знаешь моей половины этой истории, как раньше я не знал твоей – до вчерашнего дня я мог только догадываться. Твоя половина и моя не дополняют друг друга и не составляют единого целого, они просто случайно пересекаются. Лучше сказать, твоя история пересекает мою. Моя произошла потому, что я ничего не знал, а вот твоя ее пересекает. О некоторых вещах лучше узнавать сразу. Если бы ты кому-нибудь позвонил в ту ночь и тот человек известил бы меня!
(«Нам невыносима мысль о том, что близкие могут не знать о нашей беде, что они хотя бы одну минуту пребывают в неведении о переменах в нашей жизни: полагают, что мы женаты, хотя мы уже овдовели, что у нас есть родители, – а мы уже сироты, что рядом с нами есть кто-то близкий, а нас уже бросили, что мы здоровы, а мы в это время заболели. Или считают, что мы живы, а мы уже умерли».)
– Я вас не понимаю, – снова сказал я, и на сей раз это была не совсем правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114