Он умел стрелять оперенными стрелами, на острие которых пылал комок смолы-перамана, и эти стрелы со свистом рассекали воздух, как кометы, сея смятение и пожары.
Не раз, спасаясь от врага, он нырял на дно заводей, как кайман, и тихонько высовывал голову из тростника, чтобы набрать в легкие воздуха; когда же собаки, разыскивая его, проплывали у него над головой, он ножом распарывал им брюхо и утаскивал их под воду, а вакеро не замечали ничего, кроме легкого шороха в камышах.
В льяносы он попал еще мальчишкой и несколько месяцев служил поваренком в процветавшем тогда имения Сан-Эмигдио. Целый день он работал вместе с вакеро, а вечером на его долю выпадала еще обязанность приносить дрова и воду, разводить огонь и поджаривать мясо. На заре взрослые будили его пинками, чтобы он разогрел им черный кофе, и, позавтракав, уезжали; им в голову не приходило помочь Пипе навьючить упрямого мула или объяснить толком, куда они поедут. И. вот, ведя под уздцы мула, нагруженного котлами и провиантом, мальчик бежал по еще темной степи, прислушиваясь к голосам всадников и стараясь не потерять их из вида.
В довершение всего кухарка заставляла Пипу помогать ей, и грязный безответный парнишка беспрекословно подчинялся ее приказам. Но однажды, когда Пипа вывалил жаркое на стол, покрытый вместо скатерти свежими листьями, и пеоны набросились на мясо, как голодные коршуны, он вместе со всеми протянул руку к еде, чтобы подцепить и себе кусок говядины на конец ножа. Любовник кухарки, злой старикашка, который по-глупому ревновал Пипу и не раз стегал его ремнем, раскричался и, не успев еще прожевать куска, потребовал, чтобы Пипа принес новый котел мяса. Поваренок замешкался. Старик схватил его за ухо и окунул лицом в горячий отвар. Разъяренный мальчишка ударом ножа распорол старику живот, и пища, курясь паром, вывалилась из брюха обжоры в кучу тушеного мяса.
Хозяин поместья прикрутил Пипе руки к шее и приказал двоим вакеро утопить его в тот же день в реке Ягуарапо. На его счастье, там ловили рыбу индейцы; они изрубили на куски палачей и возвратили осужденному свободу, но увели его с собой.
Пипа прожил в сельве полуголым бродягой больше двадцати лет, обучая военному искусству крупные индейские племена на Капанапаро и на Вичаде и работая каучеро на Инириде и Ваупесе, на Ориноко и Гуавьяре, среди индейцев пиапоко и гуаибо, банива и барес, куива, карихона и уитото. Наибольшим влиянием он пользовался среди гуаибо, которых он обучал военному мастерству. С ними он совершал налеты на поселки индейцев салива и скотоводческие усадьбы на реке Пауто. Нередко, уколовшись о ядовитый шип камбалы или обессилев от лихорадки, он попадался в руки белых; но изменчивая судьба улыбалась Пипе: он выдавал себя за вакеро из Венесуэлы, захваченного в плен индейцами. Угодив в тюрьму, он отличался там примерным поведением и вскоре опять возвращался в суровую сельву и возглавлял набеги индейцев.
«Я, — говорил мне Пипа, — буду в этих местах вашей путеводной звездой, если вы поручите экспедицию моим заботам; я знаю просеки, лощины, дороги, и на всех реках у меня есть друзья. Мы непременно разыщем каучеро, куда бы они ни заехали, хоть на край света; но только не позволяйте мулату Корреа спать со мной рядом и постоянно меня высмеивать. Это не по-христиански и портит настроение порядочному человеку. А то я его как-нибудь царапну — и кончен разговор!»
В эти дни мною овладела мизантропия, нагоняя мрачные мысли и парализуя мою решимость. В состоянии полного оцепенения и тоски я пил горький яд раздумья, обессиленный, сонный, как меняющая кожу змея.
Никто не произносил при мне имени Алисии, чтобы изгнать ее из моей памяти, но именно эта забота будила в моем сердце затаенный гнев: я понимал, что меня жалеют, как неудачника. Тогда с губ моих срывались ругательства и кровавая пелена застилала глаза.
Я мучительно спрашивал себя, терзают ли Фиделя навязчивые воспоминания, или нет? Он казался грустным в беседах со мной, а может быть, только притворялся грустным из сочувствия ко мне. Он нежданно-негаданно все потерял и, однако, стал как будто еще свободней и сильнее, словно несчастье было для него духовным кровопусканием.
А я? Чего ради я жаловался, как евнух? Что потерял я в Алисии такого, чего нельзя найти в других женщинах? Алисия была мимолетным эпизодом в моей безумной жизни, и все кончилось так, как должно было кончиться. Мне следовало только благодарить Барреру!
В самом деле, та, что была моей возлюбленной, имела недостатки: она была невежественна, капризна, вспыльчива. Душевному облику ее не хватало яркости: теперь, без очков влюбленности, она казалась мне обыкновенной женщиной, а ее прелести — выдумкой поклонников. У нее были редкие брови, короткая шея, черты лица ее были правильны, но в них не было ничего примечательного. Ей незнакома была наука поцелуя, и руки ее неспособны были изобрести ни малейшей ласки. Она никогда не выбирала особенных духов: запах ее юности сливался с запахом всех других женщин.
Чего же ради страдать из-за нее? Надо забыть, надо смеяться, надо начать жизнь снова. Этого требовала судьба, этого желали, хотя и не высказывали вслух, мои товарищи. Пипа, как бы невзначай, спел однажды под аккомпанемент марак замечательную песню, полную бодрящей иронии;
В воскресенье повстречались,
В понедельник я влюбился,
Объяснился с ней во вторник,
В среду я на ней женился,
А в четверг она уходит,
Пятницу я всю горюю.
Но, утешившись в субботу,
Нахожу себе другую...
Тем временем во мне происходила болезненная реакция: мною овладели злопамятство и разочарование, нежелание признаться в своей вине и жажда мести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83