солнце обугливало его кожу, а коршуны выклевывали ему глаза.
Но зверствовали не только в поселке; по лесам, рекам и просекам разлилась, нарастая, волна террора, грабежей, истребления. Каждый убивал кого ему вздумается, пока не убивали его самого; каждый прикрывал свои преступления, ссылаясь на приказы тирана, а тот все одобрял, а затем отделывался от своих сообщников, отдавая их на растерзание друг другу.
Слух о том, что Пулидо наживался на покупке каучука, — наглая ложь. Гомеро хорошо знают, что растительное золото никого не обогащает. Лесные самодержцы имеют на своем счету лишь долги пеонов, которые никогда не выплачиваются или выплачиваются за счет чужой жизни, — долги вымирающих индейцев, долги ворующих грузы плотовщиков. Рабство в этих краях стало пожизненным и для рабов и для хозяев: как те, так и другие обречены здесь на смерть. Неумолимый рок преследует всех, кто разрабатывает зеленые недра. Сельва уничтожает их, сельва приковывает к себе, сельва влечет и пожирает их. Те, кому удается спастись, продолжают оставаться душевно и телесно околдованными ею даже в городах. Унылые, одряхлевшие, разочарованные, они охвачены одним желанием во что бы то ни стало возвратиться в сельву, хотя им заранее известно, что там их ждет гибель. А те, кто не повинуется зову сельвы, неминуемо впадают в нищету, становятся жертвами неведомых недугов, их сражает малярия, они превращаются в «больничное мясо», подставляют себя под скальпель, который кромсает их тело, словно в расплату за святотатство, совершенное ими над людьми и деревьями.
А какова дальнейшая судьба каучеро в Сан-Фернандо? Страшно даже подумать о ней! Они застыли от ужаса, когда кончился первый акт трагедии; но тиран, которого они поставили над собой, уже обрел силу, получил имя. Ему дали отведать крови, и он жаждет крови. Подавай ему губернаторство! Он убивал как предприниматель, как гомеро, стремясь убрать конкурентов, но у него еще остались соперники в сирингалях и бараках; он решил истребить их всех и теперь продолжает убивать своих же сообщников.
Логика торжествует!
Да здравствует логика!
Физические страдания и душевные невзгоды заключили союз против меня в дремотной истоме этих порочных дней. Причина моей подавленности, моего разочарования — в истощении физических сил, выпитых поцелуями Сораиды. Как иссякает масло в светильнике, поглощенное огнем, так эта ненасытная волчица окислила своим ядовитым дыханием металл моей мужской силы.
Я ненавижу и презираю ее за то, что она продажна, за то, что действует на меня возбуждающе, за деспотизм ее тела, за ее грудь, познавшую ужас трагедии. Сейчас, как никогда, я мечтаю об идеальной, чистой женщине, чьи объятия принесли бы умиротворение моей мятущейся душе, свежесть моему пылкому чувству, забвение страстям и порокам. Теперь, как никогда, я тоскую по тому, что я не умел ценить в стольких чистых душой девушках, которые украдкой смотрели на меня, лелея мысль в тайниках своего целомудрия принести мне счастье!
Та же Алисия со всей своей неопытностью никогда не теряла благородства и умела держаться с достоинством даже в минуты крайней близости. Гнев, злопамятство, досада при воспоминании об Алисии не могут умалить блеска ее скромности, той скромности, которую мне против воли приходится признать за ней, хотя теперь я отрекаюсь от этой женщины за ее коварство и низость. Какая разница между Алисией и турчанкой? Алисия превосходит Сораиду во всем — она молода и привлекательна; мадонна — тучная, отвратительная чертовка — совсем старуха. Я заметил это, как только увидел ее. Сораиде за сорок и хотя, благодаря чудесам косметики, у нее не заметно ни одного седого волоса, я легко догадываюсь об ее возрасте.
О, как утомительно присутствие опротивевшего человека! О, как отвратительны непрошенные поцелуи! Но во имя успеха наших планов я должен скрывать отвращение к мадонне и не знать ни минуты отдыха: никто из моих товарищей не может заменить меня в исполнении гнусной обязанности поддерживать ее расположение к нам. Она пренебрегает моими товарищами; ведь она знает, что в кассе фирмы Росас деньги лежат только у меня. Чтобы избавиться от мадонны, я прибегал и к брезгливым гримасам, и к резкой фразе, и к оскорбительному равнодушию. Наконец, я грубо порвал с ней, а теперь не знаю, как вновь завоевать ее.
В одну из этих ночей сирингеро забрались в тамбо, где жили индианки, чтобы по установившемуся обычаю получить награду за неделю работы. Провонявшие дымом и тиной, едва кончив коптить каучук, они с похотливыми ужимками подходили к часовому и становились в очередь. Более сдержанные уступали нетерпеливым свое право за табак, каучук или порошки хины. Вчера две индианки плакали навзрыд на лестнице, ведущей в тамбо, потому что все мужчины предпочитали их, а они больше не могли выдержать. Кабан с бранью пригрозил им хлыстом. Одна из девушек в отчаянии бросилась вниз и сломала себе руку. Мы прибежали с факелами, подобрали индианку, и я положил ее в мой гамак.
— Подлецы! Хватит издеваться над несчастными женщинами! Ту, у которой нет мужчины, готового за нее заступиться, защищу я!
Молчание! Несколько индианок подошло ко мне. В бараке послышался смех; находившиеся там каучеро, разжигая свою похоть, непристойно шутили по моему адресу; они поглядывали на меня, продолжая свою работу, освещенные колеблющимся пламенем очага, в дыму которого они поворачивали, словно вертел, палку с комом каучука, поливая его из черпака млечным соком.
— Слушай, если это так расстраивает тебя, давай поменяемся: дай нам на пробу мадонну, — обратился ко мне один из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83