Мы разъехались на шатких плотах в разные стороны собирать плавучее сокровище. Индейцы пробирались поодиночке в чащу затопленного леса, отпугивая в полумраке шестами боа и кайманов, и собирали горстями белые перья, которые зачастую оплачиваются человеческой жизнью, прежде чем украсят в далеких городах неведомых женщин.
Этим вечером мне было грустно, и я ощутил, как смутную ласку, романтическое волнение. Почему я всегда одинок в искусстве и в любви? И я с болью в душе думал: «Если б мне было кому предложить сейчас этот букет пушистых перьев, кажущихся белыми колосьями! Если было бы кому обмахнуться крылом кодуа — этим упавшим с неба осколком радуги! Если бы мне было с кем созерцать гнездовье белоснежных цапель, эту весну птиц и красок!»
Я с горечью унижения заметил, что за пеленой грез пряталась Алисия, и постарался со всей беспощадностью отогнать мысль о ней.
Нам повезло: после утомительных блужданий по болотам и глубоким протокам мы нашли то место, где оставили курьяры; отпихиваясь шестами, мы поднялись вверх по извилистым рекам и к ночи причалили к уже знакомой нам заводи.
Ветер издали донес до нас детский плач, и когда мы подошли к хижине, от нее врассыпную бросились молодые индианки; они не обращали внимания на Пипу, кричавшего им вслед на языке их племени, что мы друзья. К балкам и столбам хижины было подвешено много гамаков; над угасавшим очагом кипел котел с настоем трав.
Как только огонь немного разгорелся, нас познакомили с теми индейцами, которых мы видели в первый раз; они медленно подходили к нам вместе с женами, которые в знак супружества клали правую руку на левое плечо мужа. Одна из женщин была без пары; она показывала на мужа, лежавшего в гамаке, и на свою набухшую грудь, желая пояснить, что она сегодня родила, Увидев ее, Пипа поспешил рассказать нам про обычаи, сопровождающие роды у этого племени: чувствуя схватки, роженица уходит в лес и возвращается к мужу омытой, чтобы вручить ему ребенка. Отец на время родов ложится в гамак и соблюдает пост, а жена приготовляет ему настой против тошноты и головной боли. Словно понимая то, что говорил Пипа, женщина подтверждала его слова, жестами, а ленивый супруг, с обернутой листьями головой, стонал в гамаке и просил чичи для облегчения своих страданий.
Убежавшие от нас индианки были девушками, и глава рода — престарелый касик — предложил каждому из нас выбрать себе по одной в честь нашего присоединения к их племени. Но было бы наивно думать, что они встретили бы наше ухаживание игривыми улыбками. Надо было выследить их, как газелей, и охотиться за ними в лесу, пока они не сдадутся: мужчина должен доказать свое превосходство силой, и наградой ему будут покорность и ласка.
Но мне было не до подобных увлечений.
Касик относился ко мне с холодностью, выражавшейся в презрительном молчании. Я всячески пытался угодить ему, рассчитывая выведать у него индейские обычаи, легенды, боевые песни. Учтивость моя оказалась бесполезной: у этих первобытных, бродячих племен не было ни богов, ни героев, ни родины, ни прошлого, ни будущего.
Но дело сложилось так. Я принес в мешке из Красивой Топи двух серых уток, маленьких, как голуби. Одна на следующий день оказалась мертвой, и я ощипал ее у очага, намереваясь отдать собакам. Увидев это, касик схватился за стрелы и замахнулся на меня маканой; он вопил и причитал, пока испуганные женщины не собрали утиные перья и не рассеяли их в утреннем воздухе.
Товарищи окружили меня и вырвали из моих рук карабин, чтобы я не застрелил дерзкого старика, а тот, закрыв лицо руками, упал на землю и стал биться в судорогах, безутешно рыдая, целуя землю и брызгая пеной. Потом к ужасу женщин он впал в оцепенение, и Пипа насыпал ему в уши горячего пепла, чтобы смерть не могла шепнуть ему на ухо свою роковую тайну.
Пипа объяснил мне, что души этих дикарей обитают в различных животных и что душа касика облюбовала серую утку. Старик мог умереть от самовнушения при виде мертвой птицы, и тогда его племя отомстило бы мне за убийство. Я поспешил достать из мешка другую утку и пустил ее на свободу; при виде живой птицы индеец замер в экстазе, следя, как за чудом, за ее зигзагообразным полетом над широкой гладью реки.
Этого пустякового случая оказалось достаточно, чтобы индейцы уверовали в меня, как в сверхъестественное существо, владыку их судеб и душ. Ни один из туземцев не осмеливался взглянуть на меня, но я присутствовал в их мыслях, оказывая самому себе неведомое влияние на их радости и горести. Двое молодцов упали к моим ногам, умоляя меня взять их с собой в экспедицию. Я так и не мог запомнить их настоящие имена, но знаю, что в дословном переводе они значили «Лесная Пташка» и «Степной Холм». Мы обнялись в знак того, что я принимаю их предложение; туземцы достали из-под крыши весла и заново обмотали их сизалем, чтобы они могли выдержать напор лодки в водовороте или на порогах.
Старые индианки, со своей стороны, растирали юкку для приготовления касабе, которым мы должны были питаться в лесах. Одни вываливали водянистую массу в себукан — широкий мешок, сплетенный из пальмовых листьев, и, скручивая просунутой палкой его нижний конец, отжимали крахмалистую жижу. Другие, сидя нагишом вокруг очага, раскаливали бударе — глиняную сковородку; они раскатывали на ней грязное тесто и разглаживали его пальцами, смоченными слюной, пока лепешка не становилась твердой. Третьи пряли у себя на коленях лубяные волокна мориче, плетя для меня новый гамак, достойный моего роста и звания, а касик жестами давал мне понять, что отпразднует пышными плясками свое вступление в мои вассалы, вступление, порожденное моей силой и могуществом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83