Мы отправились обратно в степь искать в помятой траве остатки головы Мильяна, но нигде ее не нашли.
Собаки облизывали рога мертвого быка.
Солнце было уже высоко, когда мы вернулись в лес. Корреа веткой отгонял от покойника мух. Франко отмывал в болотце запекшуюся кровь. Товарищи Мильяна уже обсуждали вопрос о том, как они будут плясать на его похоронах.
— Я был бы даже рад, если бы они еще вчера прикончили друг друга у нас на глазах, — ворчал один из них. — Но говорить, что Мильяна забодал бык, когда мы ясно слышали выстрелы, — это враки. Зачем же тогда было отрывать ему голову? Такое зверство вопиет к богу.
— Разве ты не знаешь, как произошло несчастье?
— Как же, знаю, сеньор. Убийца — бык, Мильян — покойник, виноваты мы, а вы ни при чем. Вот я и еду вперед, сказать, чтобы вырыли могилу и скроили саван, приготовили музыку и выпивку, — он того заслуживает.
С этими словами вакеро, бормоча угрозы, ускакал прочь.
Я не мог смотреть на труп. Я испытывал отвращение при одной мысли об этом растерзанном, обезглавленном, бескровном теле, где обитала враждебная мне душа, о лице, получившем от меня пощечину. Меня преследовало воспоминание о его воспаленных, злобных глазах, которые следили за мной повсюду, выискивая, есть ли у меня за поясом револьвер. Где упали эти глаза? Быть может, они глядят на меня, повиснув на кусте, глядят из-под разбитого лба, опустевшие, отвратительные, слезящиеся? Куда девалась эта упрямая голова, очаг вероломства, источник мести, логово злобы и ненависти? Мне казалось, я слышу, как она трещит под ударом изогнутого рога, когда лохматый бык, оторвав ее от шеи, отбросил в сторону, и я словно опять вижу, как взлетает в воздух шляпа с шейным ремешком. Что сталось с этой головой? Где валяется она сейчас? Или, может быть, не подпуская людей к трупу, бык втоптал ее копытами в землю?
Медленно прошла мимо меня похоронная процессия; один из вакеро, спешившись, вел под уздцы лошадь покойного, а за ним молча ехали всадники. Морщась от тошноты, я все же вгляделся в останки Мильяна. Обезглавленное тело, перекинутое через седло, раздвигало траву окоченевшими пальцами, точно стараясь схватить ее в последний раз. На голых пятках болтались, позвякивая, шпоры, которые никто не догадался снять, а по другую сторону лошади, меж раскинутых рук, сочилась сукровицей шея, откуда торчали, как оборванные корни, желтоватые нити нервов. Черепная коробка была оторвана, и только нижняя челюсть криво смеялась, точно издеваясь над нами, и этот смех, без лица, без души, без губ, которые смягчили бы его, без глаз, которые придали бы ему смысл, показался мне мучительной местью; и хотя прошло уже много дней, мертвец продолжает улыбаться мне, и я дрожу от ужаса.
Через некоторое время, когда вакеро остановились покурить и завязался громкий разговор, Франко сказал:
— Ловлю быков все равно мы вынуждены прекратить, пока все не придет в порядок. Сейчас лучше возвратиться и заняться поисками лошадей! Хорошо снаряженные вакеро поедут со мной, остальные пусть ведут мадрину следом за покойником. Мы догоним их к вечеру.
Только семеро пеонов повиновались ему. Прежде чем остальные покинули нас, я попросил одного из них поехать вперед, в Ато Гранде, и передать, что мы живы и здоровы: я боялся, что Алисия испугается, когда увидит погребальный кортеж, который в эту минуту въезжал в моричаль, как в колоннаду храма. Шествие замыкала мадрина.
Антонио показал мне саванны, где мы провели с ним прошлую ночь, но я не мог узнать их: они ничем не отличались от остальных, и все же я заметил следы бури по облетевшей листве, опаленным пальмам, полегшей траве. Образ Мильяна преследовал меня, и с тоской, которую я еще никогда не испытывал, я хотел бежать из свирепых льяносов, где все дышит жаждой убийства и мщения и смерть скачет на крупе коня за спиной человека. Полная кошмаров жизнь истрепала нервы, и мне хотелось вернуться в цивилизованный мир, в тихую заводь неги, грез и покоя.
Погруженный в свои мрачные мысли, я отстал от товарищей и не заметил, как нас догнали собаки. Вся свора, подняв морды, вдруг завыла и, бросившись вперед, окружила болотце, скрытое от нас высоким камышом. Всадники устремились туда, стреляя на скаку, и я увидел толпу индейцев, разбегавшихся по зарослям на четвереньках с такой быстротой, что только по движению тростника можно было заметить, куда они скрылись. Женщины гибли без крика, без стона, а мужчины, останавливаясь, чтобы натянуть лук, падали под пулями, и собаки разрывали их на части. Но вдруг туземцы, выскочив со всех сторон, с внезапной отвагой окружили всадников, намереваясь обрезать лошадям поджилки и победить нас врукопашную. Много индейцев было перебито в первом же столкновении; остальные бросились врассыпную, не уступая в скорости коням, и исчезли в непроходимой чаще.
— Сюда, Доллар, сюда, Мартель! — кричал я на разъяренных собак, защищая индейца, который своими отчаянными прыжками сбивал псов с толку. Я старался не отставать от него и описывал вслед за ним сложные петли: ловко убегая на четвереньках и крепко держа в руках связку рыбы, дикарь внезапно повернул назад. Наткнувшись на меня, он метнулся в сторону, и я, подозревая какую-то уловку, остановил лошадь. Встав на колени, он простер ко мне руки.
— Сеньор интендант, сеньор интендант! Это я, Пипа! Пощадите меня!
И, спасаясь от собак, он без разрешения вскочил на круп моего коня и ухватился за мою спину.
— Простите, простите! Я расскажу вам, как было дело с вашей лошадью!
Предположив, что бедняга напал на меня, вакеро примчались ко мне на помощь, и Корреа ударом приклада сбросил Пипу на землю;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83