Даже если святой
ДарьЯ и христианин, то тебе в том что за выгода? Магомет истинно сказал,
что лишь немногие из людей писания угодны Аллаху. Все прочие веру позабыли
и хуже язычников.
- Эффенди, - сказал Семен, - тебе ли не знать, как верую я?
И Муса сдался, простил рабское глуподерзие.
- Ладно, - сказал он, - до завтра - живи. Если и впрямь Аль-Биркер
выбрал тебя, я против воли Аллаха не выступлю. Но если... - Муса не
договорил и, отвернувшись от Семена, склонился над бурдюками, по-прежнему
неполными, но теперь обещающими жизнь, возможность добраться к
человеческому жилью.

* * *

С утра прежним порядком отправились в путь. Только верблюдов не так
гнали, и лица у людей были светлее. Надежда - добрый водитель.
К полудню, когда не можно стало выносить горячее солнце, купец объявил
привал. Воды в бурдюках было еще довольно, но Муса не прикоснулся к
кожанным мешкам: днем пить - только нутро мучить.
Семен своеобычно притулился к верблюжему боку, закрыл глаза. Взор
намозоленный за день однообразной дорогой, никак не мог успокоиться,
представляя под закрытыми веками дрожащие картины, странные, невиданные...
Всякий человек перед сном видит дело своего дня. Когда пахарю,
истомившемуся на ниве, удается смежить вежды, то бесперечь перед усталым
взором комьями рассыпается ораемая земля. Бабе, повалившейся в страдный
вечер возле сжатой полосы, вновь представляются хлебные колосья, и рука
сама забирает их в жом, чтобы согнуть под иззубренный серп. Даже дети,
набегавшиеся по лесу, видят перед сном прошедший день, и никого не удивит
раздавшийся вдруг во тьме сеновала голосок: "Ой, девоньки, гоноболь-то
какая крупнющая!.. Так бы и брала всю ночь!" И только путнику, шедшему по
пустыне, песок не мстится. Воду он видит: озерную гладь, речные разливы...
струи глубеют вдали, играют на мелководье, чистым смарагдом зеленеют в
глубине.
Семен в полусонном забытье тоже видел воду. Мелкие камушки, ил,
взбаламученный испуганным раком: пряди тины плавно стекают вниз...
Нет ни знойной Аравии, ни пыли, ни верблюдов... Течет, омывая память,
речка Упрейка, струится между зелеными бережками, пробегает мимо родного
села, где, должно полагать, и память о Семене Косоруке простыла. А Семен,
вот, не позабыл ни речки, ни села. Помнит.

* * *

Сельцо Долгое от Тулы четырнадцать верст - исконная вотчина князей
Голициных, встало при речке Упрейке. Сельцо невеликое: полтораста душ
обоего пола, да и речка сельцу под стать: телке напиться, реке
остановиться. А так места знатные - дубравные, липовые. Народ живет не
бедный, у кого руки нужным концом воткнуты. Хлеба сеют мало - только себе
прокормиться, а на продажу - лен да конопель, да сады ставят. Тульское
духовое яблоко на Москве славно, а вишенье и к царскому столу попадает. Так
люд и живет, хлеб жует, и всех печалей, чтоб не замечали ни царь, ни
боярин, ни лихой татарин.
До осьми лет Семка жил за материной юбкой беспечально. И то подумать,
какие горести во младенчестве? Что отец по субботам вины вожжами
отсчитывает? Так сам же знаешь, что за дело - лишнего батька бить не
станет. А работа детская весела - сено граблями ворошить, таскать волокушей
кошенное с лесных кулижек. Зимами - куделю трепать, матери в помочь.
Батюшка Игнат Савельич, крутенок был, семью держал в кулаке, гулянки
возбранял, а сыновей женил рано, чтобы не избаловались. Вечерами собирал
домочадцев у света, читал вслух из божественного, Четьи-Минеи, а то
душеспасительную книгу Домострой. Грамоте старик Игнат знал изрядно, книги
имел, и в зимней праздности учил детей азбуке.
Семья была большая, и Семка в ней младшенький - материн любимец. А как
средний брат Ондрюха на Дон бежал казаковать, бросив отцовский дом и жену с
детьми, так мать и вовсе к Семке прикипела. Семке то и любо, век бы так
жил.
И тут на самый Новый год, на Симеона Столпника - Семка еще в
именинниках ходил - отец сказал:
- Ну, Сема, ты теперь большой, девять лет сравнялось, пора тебя
женить.
Семка сначала не поверил: думал шутит отец. А ночью услыхал, как мать
плачет, и понял, что правда - быть к Покрову свадьбе. Поначалу так и лестно
показалось - взрослый мужик, жениться собрался, а потом на улице встретили
его смешки да хахоньки охальные, так и загрустил женишок. Подошел к отцу:
- Тятя, ну ее к бесу, свадьбу. Неохота мне.
Отец только цыкнул в ответ:
- Молчи, дурошлеп, коли не понимаешь.
А утром разбудил ранехонько и, усадивши на телегу, повез в Бородино, в
церковь, договариваться о венчании. Так и там Семке весь сговор пришлось
под окном просидеть, покуда отец с попом беседовали. Поп Никанор поначалу о
венчании и слышать не хотел, на отца чуть не криком закричал, стращая
мамоною. Семка уж занадеялся, что батюшка отцовы планы порушит.
- Какой тебе работницы взыскалось, Игнат? Ты об этом кому другому ври,
а мне не смей. Покаялся бы!.. По всей волости о тебе слух идет. Не для
работницы младеня женишь, а для блуда своего бесовского!
- Ты бы, батюшка, не того... - угрюмо попросил отец. - Я хочу по
закону, по божески. А коли нет твоего благословения, так мне ладно и одним
весельем. У меня уже все сговорено. Ты сам посуди, много ли народу у тебя
венчается? Кто на хохляцкий манер свадьбы крутит, а кто и по-донски - на
площади объявляется, вкруг вербного куста ходит.
- Экой ты скорый, Игнат, в чужом очесе сучец искать, - увещевал
священник, - допрежь из своего ока бревно вынь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16