Каждый второй поставленный на
продажу - русич, смотреть на горемык - душу рвет, а из полона выкупать -
мошне накладно. Вот и обходят стороной.
На невольничьем рынке пленников быстро расхватали: товар ходкий. Это
только в родных краях ивашек лукошками продают - пучок за пятачок, а на
чужбине русский мужик ценится.
Семена, а вместе с ним и Василия купил дербентский сала-уздень Фархад
Нариман-оглы. Был Фархад-ага толст и добродушен, в жаркий полдень любил
посидеть в тенечке у тонко нарезанной дыни и порассуждать о неизреченной
мудрости Аллаха. Двое новых невольников, разбиравших к тому времени по пяти
слов, молча слушали: Семен хмуро, Василий - с готовностью кивая на каждое
понятое слово.
Иной раз оказывалось, что хозяин не просто думает вслух, а велит
что-то сделать, рабы же по тупоумию своему продолжают стоять и слушать.
Тогда бек начинал злиться и пронзительно кричал:
- Динара!..
Из дома выскакивала Дунька, тоже русская полонянка, но схваченная еще
во младенчестве, и толмачила новичкам господские приказания.
Дуньке шел пятнадцатый год, у нее были серые глаза и нос с
конопушками. Татарский наряд дико смотрелся с ее русацким видом, казалось,
будто Дунька наряжена к святкам и сейчас запоет коляду.
При первом же знакомстве Дунька рассказала, что она христианка,
православная и, несмотря на это, ходит у хозяйки в любимицах. Фатьма и
впрямь выделяла Дуньку среди прочих служанок. Другие рабыни и полы драют, и
белье моют, и на сыроварне готовят соленый овечий сыр. А Дунька вечно при
Фатьме, щеголяет в юбке из крашенной кутии и монистах, позванивающих
старинными греческими драхмами с изображением бабы-копейщицы и глазастых
ночных сов.
Вечерами Дунька часто забегала к землякам, с которыми хоть поговорить
могла на полузабытом родном наречии. Болтала ни о чем, делилась куцыми
девичьими мечтами:
- Фатьма обещала меня никому не продавать, а когда время подойдет,
замуж выдать: за своего, за русского, чтобы христианин был.
Васька при этих словах приосанивался, вид принимал гордый и
неприступный, а Семен продолжал сидеть, как сидел: не о нем речь идет, он
человек женатый.
- Вот хоть бы и за тебя, Сема. Возьмешь меня в жены?
- Есть у меня жена, дома осталась.
- А-а... - огорчилась Дунька. - Красивая, небось?
- Я в этом не понимаю. Меня малолетком женили, никто и не спросил.
- Ну так и плюнь на нее, все равно домой уже не попасть. А здесь бы
ага нам дом подарил, как люди бы жили.
- Фу ты, бесстыжая! - не выдержал Васька. - Прямо при людях женатому
мужику на шею виснешь! Бога побойся, распустеха!
- Это ты, что ли, в люди метишь? - не осталась в долгу Дунька. -
Сначала сопли втяни, губошлеп! А ты, Сема, его не слушай. Коли не любишь
жену, так и не думай о ней. Это на Руси двум женам не бывать, а тут закон
другой, тут и десять можно.
- Неладно ты шутишь, Дуня, - тихо сказал Семен, и Дунька сразу
погасла, словно водой кто плеснул.
Через месячишко, когда рабы худо-бедно, но стали сказанное понимать,
Фархад-ага разделил их, направив каждого на свою работу. Услужливого
Василия оставил при себе на всякие посылки по делам торговым да служебным.
Уздень знал, что в тайных делах иноземец надежней, у него ни родных здесь,
ни близких, ему никого не жалко. А Семена, хмурого да непокорливого,
определил в пастухи. Семен, услыхав хозяйское распоряжение, промолчал, хоть
и удивился: пастушье дело нехитрое, знакомое с малолетства, вот только
здоровому парню заниматься им не с руки, это промысел стариковский да
младенческий, неспешная работа под рожок и сопелку.
Недоразумение разъяснилось, когда Семену вручили посох с железным
жалом, ржавую саблю и привели трех преогромных лохматых овчарок, каждая из
которых с легкостью задавит волка, не говоря уже о пришлом человечишке.
Оказывается, Семен был должен не столько пасти овец, сколько хранить их от
набегов кюрали. В горных аулах довольно всякого сброду живет, и чужие овцы
всем пригодятся.
Под житье Семену отвели старый пастуший балаган. Хоть и не весть какая
хоромина, а все-таки свой угол, где можно голову притулить. С утра Семен
выгонял овец в горы, поздним вечером приводил в загон. К полудню на
пастбище появлялись работницы и принимались доить маток. Дивно было
смотреть на такое Семену... не коров доят, не коз, а овец. Хотя, если
подумать, тоже скотина не хуже иной. А волокнистый овечий сыр Семену так
даже по вкусу пришелся.
Недели через две вместо одной из старых татарок на склон заявилась
Дунька.
- Здорово, пастушонок! - звонко крикнула она и, поставив на землю
горшок, как ни в чем не бывало, принялась за дойку.
- Ты чего? - спросил Семен, - в немилость попала?
- Вот еще! - фыркнула Дунька. - Сама отпросилась. Надоело в доме, хуже
горькой редьки. Куда ни ткнись - всюду Васька, заединщик твой. Ходит
гоголем, надутый, что рыбий пузырь. Проходу от него нет. Я-ста такой,
мы-ста сякой. А тут хорошо... - Дунька набрала на ладонь зачуток молока,
растерла по лицу. - Молоком умоюсь, веснушки пропадут, стану белая да
красивая, глядишь, и ты в меня влюбишься.
Семен стоял, кусая губы.
- Не люба тебе чернавка, да? - спросила Дунька.
- Не в том дело, Дуняша, - тихо сказал Семен, - я ведь уже говорил:
женатый я. Меня отец девяти лет окрутил.
- Так и что с того? На Руси так, а здесь по-другому. Места тут
магометовы и обычаи магометовы. Был бы дома, так и дело другое, а здесь
никакого греха нет, чтобы две жены иметь. И обо мне подумай, что же мне, за
Ваську выходить?.. когда я на него и смотреть-то не могу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16