резкими противопоставлениями светлых участков и темных тональных пятен обозначается пластика и одновременно передается игра солнца на изорванном тряпье и обезображенных лицах.
Несомненно, во всех этих трагических листах, посвященных нищим, чувствуется и воздействие старых нидерландцев, прежде всего величайшего мастера человеческого убожества Питера Брейгеля старшего, годы жизни 1525 -1569-ый. А также сильное влияние крупнейшего французского гравера Жака Калло, годы жизни 1592-1635-ый, в частности его серии "Нищие", где он впервые в истории европейского искусства запечатлел фантастические лохмотья и живописную нищету. Один из рембрандтовских нищих в современных художественных каталогов так и называется - "В стиле Калло". В отличие от Брейгеля, создавшего незабываемые образы обреченных судьбой страшных калек, тупых, плотоядных, алчных и злобных, Калло сочувственно показывал униженных, изуродованных жизнью людей.
Знаменитая картина "Слепые" написана Брейгелем в 1568-ом году, за год до смерти, и ныне находится в Национальном музее Каподимонте в Неаполе. За год до написания картины испанская армия во главе с герцогом Альбой оккупировала Нидерланды и установила режим самого жестокого террора. Сразу было казнено более восьми тысяч человек. Народные массы ответили героическим сопротивлением. Революция вызвала ответное движение в высших слоях общества: они готовы были примкнуть к испанцам, лишь бы подавить народное восстание. Как было Брейгелю не испытывать разочарование, когда на его глазах предавались передовые освободительные идеалы? Мрачные раздумья переполняли сознание художника. Убеждение в слепоте не ведающего своей судьбы человечества он выразил в этой картине.
Как прекрасен мир, словно говорит нам художник, показывая безмятежный сельский пейзаж. Под деревом, в глубине справа, пасется корова, вокруг колокольни, касающейся своим шпилем рамы картины, весело кружит стая стрижей. Но люди не ведают красоты мира. Они бредут своим жизненным путем, как слепые.
Слева направо проходят перед зрителем, цепляясь друг за друга, пятеро слепых за слепым же поводырем. Страшны их пустые глазницы на бледных, запрокинутых лицах, их ощупывающие руки и неверные, спотыкающиеся шаги под гору, прямиком в реку, куда уже, опрокинувшись навзничь, ногами к нам, вниз головой свалился поводырь, и, обратив к нам обезображенное лицо, падает идущий за ним вслед. А остальные идут покорно, ничего еще не зная, напрягая внимание и слух, судорожно хватаясь друг за друга и за свои палки-трости. Но им всем быть там же, и это неизбежно, это через мгновение произойдет: то, чего они сами не видят, со стороны видно с жестокой ясностью.
Конвульсивны и лихорадочны жесты слепцов. В оцепенелых лицах резко проступает печать разрушающих пороков, превращающих их в страшные маски. Эти маски-лица, пересекающие наискось картину из ее верхнего левого в нижний правый угол, нечеловечески уродливы и при этом реальны. Наш взгляд, словно обгоняя их, перескакивая с одной фигуры на другую, улавливает их последовательные изменения: от тупости и животной плотоядности через алчность, хитрость и злобу к стремительно нарастающей осмысленности, а вместе с ней и к отвратительному духовному уродству. И чем дальше, тем очевиднее духовная слепота берет верх над физической, и духовные язвы обретают все более общий, уже всечеловеческий характер.
По существу, Брейгель берет реальный факт. Но он доводит его до такой образной концентрации, что тот, обретая всеобщность, возрастает до трагедии невиданной силы. Только один, падающий вслед за поводырем, слепец обращает к нам лицо - оскал рта и злобный взгляд пустых влажных глазниц. Этот взгляд, по Брейгелю, завершает путь слепцов, жизненный путь всех людей.
Но тем более чист - безлюден и чист - пейзаж, перед которым спотыкается один слепец, и которого уже не заслоняет другой. Деревенская церковка с колокольней, пологие холмы, нежная зелень деревьев полны тишины и свежести. Уютно выглядит даже речка, где суждено захлебнуться всем шестерым. Мир спокоен и вечен.
Человечна природа, а не люди. И Брейгель создает не философский образ мира, а трагедию человечества. Горькая аллегория! Любя свою многострадальную родину, изнемогающую под свирепым игом испанских захватчиков, Брейгель одного не мог простить своим соотечественникам: пассивности, глухоты, слепоты, погруженности в муравьиную суету сегодняшнего дня и неспособности подняться на те горные вершины, которые дают прозрение целого, единого, общего. Горе слепым! Но не подобны ли героям этой картины все остальные люди, не ведающие красоты и смысла мира, марионетки, движущиеся навстречу неведомой им, но неизбежной гибели?
Массивные фигуры рембрандтовских нищих, их сгорбленные спины, тяжеловесная поступь, грубые одежды, одутловатые тупые лица, часто приобретающие черты гротеска (то есть преувеличенности) - все это черты, роднящие их с героями Брейгеля. Однако и в этих офортах Рембрандт резко отличен от Брейгеля естественностью видения, непосредственной остротой индивидуальной характеристики. Уже налицо свойственная Рембрандту объемная моделировка без помощи обтекающего внутренние детали и формы внешнего контура, одними лишь внутренними, мелкими, как бы случайными штришками, которые намечают решающие для движения и характеристики части.
Но не знатным маэстро, сочувствующим беднякам и ищущим среди них живописные модели, скитался юный Рембрандт по предместьям и нищим кварталам Лейдена и Амстердама, а подлинно народным художником, постигавшим жизнь в ее противоречиях, у ее народных истоков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169