И если Мирабо и Софи в течение семи месяцев жили легко и свободно, не подозревая, как хрупко их счастье, то это не потому, что полиция не нашла их раньше; нужны были недели, чтобы урегулировать с голландскими властями вопрос о выдаче французской полиции разыскиваемых государственных преступников.
В мае 1778 года Мирабо, отчетливо ощущавший, как сужается вокруг них круг, принял решение и убедил в том Софи, что надо спешно покидать Амстердам. Софи не хотелось расставаться с этим тихим домом, в котором она была так счастлива; она медлила, оттягивала отъезд день за днем.
14 мая Мирабо удалось незамеченным выйти из дома. У них были друзья в Амстердаме, где они могли на какое-то время укрыться. Но Софи задержалась, замешкалась, и, когда к вечеру она наконец собралась оставить полюбившийся ей дом навсегда, оказалось, что уже поздно. Дом был оцеплен, и в двери ворвалась полиция.
Перед Мирабо второй раз раздваивались пути. Он сумел уйти от преследователей, и друзья помогли бы ему укрыться в глубоком подполье или на краю света, где его никто не найдет. Речь шла о его голове, он это отчетливо понимал. Но мог ли он оставить Софи одну? В лапах полиции? Их смертельных врагов?
Может быть, оставаясь на свободе, он был бы ей более полезен. Но он, наверно, представил ее смертельно бледное от ужаса, от отчаяния лицо, ее потухшие глаза, бессильно опущенные руки, и он твердым, спокойным шагом направился к домику на Кальверстаат. В этот решающий час, переламывающий, наверно навсегда, их судьбу, он не мог предать, не мог оставить одинокой Софи.
Счастье? Сколько оно может длиться?.
Ни Опоре, ни Софи уже не повторяли больше этот вопрос.
Они были несчастны, их горе огромно, и впереди не видно просвета.
Софи не поместили в тюрьму Сен-Пелажи — с проститутками, убийцами, ночными колдуньями. Врач удостоверил, что у нее должен быть ребенок, и ей милостиво заменили Сен-Пелажи одним из суровых парижских домов призрения, где в маленькой сырой камере с тремя ведьмами и сумасшедшей, прикованной гремящими цепями к железной койке, должны были проходить ее дни и ночи. Когда у нее родился ребенок — девочка, ее наз вали Софи-Габриэль, — у нее снова пробудилась привя занность к жизни, но после нескольких недель кормления девочку отобрали у матери и отправили куда-то да-, леко в деревню. Через какое-то время девочка, о которой она так тосковала, умерла. Тогда, видимо в возмещение, Софи перевели в Гиепь, в женский монастырь. Физически здесь было легче, но по-прежиему никаких надежд.
Мирабо не был предан казна. Его отец, доживавший поздние часы своей долгой жизни, не захотел пятнать свои руки кровью родного сына. Старый маркиз де Мирабо был достаточно влиятельным представителем высшей знати в сословной монархии, чтобы без труда добиться замены смертной казни пожизненным тюремным заключением. Мирабо был помещен в одиночную темницу башни Венсенского замка.
Я видел Венсенский замок: суровое величие строгих линий этой кажущейся и сегодня неприступной грозной крепости, сложенной из серого, побуревшего от времени непробиваемого камня, с ее округлыми сторожевыми башнями, амбразурами, бойницами, с глубоким рвом, окружающим крепость со всех сторон, и в наше время подавляет своей мрачной мощью.
Каменные стены, каменные пол и потолок, узкая по лоска света, лиловеющая ранним утром и гаснущая быстрее, чем где-либо, шесть шагов вперед, шесть шагов назад, и так день за днем, день за днем, недели, месяцы, год, годы — вот и жизнь Оноре-Габриэля де Мирабо.
Первые недели он метался, как тигр в клетке, из угла в угол. Потом он привык ходить тише, медленнее; он стал присаживаться у маленького деревянного столика, прислушиваться к сторожившей его тишине крепостной башни.
Через какое-то время он добился бумаги, перьев, чернил. Сначала он писал письма — протесты, просьбы, мольбы королю, министрам, отцу, близким; он всех просил об одном и том же: проявить хоть малую долю спра ведливости к нему, немного человечности — изменить его судьбу, послать простым солдатом на войну в Аме рику, куда угодно, но только не оставлять его здесь; ведь он заживо погребен в могиле. Все его письма оста лись без ответа.
Он был полон решимости не сдаваться, продолжать борьбу. В Венсенской темнице Мирабо написал больше, чем когда-либо. Здесь было создано одно из самых зрелых и сильных его политических произведений — «О тайных приказах и государственных тюрьмах». Написанное ясным, точным, подчас протокольно сухим, но тем более впечатляющим языком, сочинение воссоздает картину чудовищного произвола, беззакония, бесправия, насилия над личностью, составляющих основу функционирования режима государственной власти. Если в этом государстве беззакония и есть что-то продуманное и логически обоснованное, так это сатанинская система издевательств и унижений человека, попрания его естественных прав, — система, рассчитанная на то, чтобы в кратчайший срок сокрушить физически и морально человека.
Из этого сдержанного, немногословного перечня почти бесстрастно формулированных констатации всевозможных преступлений режима тирании и произвола против человеческой личности, против естественных прав человека автор делает краткие, но полные бунтарского духа выводы. Важнейшие из них два. Первый сформулирован так: «Я всегда полагаю и буду так полагать и впредь, что безразличие к несправедливости есть предательство и подлость». Это заключение, если угодно, морализующего порядка. В переводе на язык практики оно означает, что ни один порядочный человек не может не участвовать в борьбе против существующей в государстве системы насилия над человеком, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152