Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми
Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине
Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:
– Антуан! Это... Это твой?
Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история. Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антонио-младшего.
– Нет, мама, это не мой...
Ее лицо становится печальным.
– Жаль, – просто говорит она. – Это был бы такой замечательный подарок, Антуан... Прежде чем я умру...
– Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель.
– Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша – ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно. Пришлось бы держать в доме его мать.
Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане»... Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: «Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной. Несерьезных покупателей просят воздержаться...»
Он шикарный, этот малыш Джими. Няня, похоже, ему нравится. Это другой, его заместитель, склонен орать, что неизбежно, ибо он итальянец. И тут ничего не поделаешь: песни – в крови у итальянцев!
Глава шестнадцатая
С малышом на руках, Фелиция больше не думает о своей солонине. Теперь она чувствует себя у ангелов, после того как Джими там больше нет (плохая игра слов, непереводимая на английский, старопортугальский, на гватемальский и на все другие моносиллабические языки).
Берю и парикмахер только что встали и разыскивают нас по всему дому.
Толстяк в нательной рубашке. Ее рукава без пуговиц свисают, как банановая кожура, которую начали снимать... Ворот совсем не застегнут, что позволяет нам боковым взглядом рассмотреть его фуфайку. Сразу можно сказать, что он ее носит с момента своего поступления в полицию. В тот день, когда он решит ее снять, понадобится позвать бригаду реставраторов Версальского дворца, ибо справиться с этим смогут лишь квалифицированные специалисты.
Завидев нас с младенцем на руках, он делает большие глаза.
– Где вы выловили это? – спрашивает он. Фелиция торопится посадить малыша на ковер и вручает ему в качестве игрушки свою овощерезку.
– Это разменная монета, – говорю я. – Возможно, нам удастся обменять этого ангелочка на твою китиху. Похитители, безусловно, потеряют в весе, но в мудрости они превзойдут отца семейства, это точно!
– Не понимаю, – признается Берю.
Его признание нисколько не удивляет меня.
– Я начинаю понимать одну вещь, – мурлычу я.
– Какую, Сан-А?
– Ты принадлежишь к семейству хоботовых! Он колеблется, хлопает ресницами и, сбитый с толку моим суровым видом, решает, что я говорю всерьез.
– Не думаю. Моя мать называла меня Эрперси, а прозвище моего отца было Гуньяфе-Броссе...
Фелиция вмешивается вовремя и кстати.
– Хотите, я приготовлю вам ванну? – прерывает она наш диалог. – Это придаст вам бодрости.
Берюрье оглядывается вокруг себя так, будто легкие его отказались функционировать. Ванна! Последнее посещение им бани относится к 1937 году, когда он, по невезенью, упал в яму с навозной жижей.
Парикмахер же, который до сих пор не проронил ни слова, принимает предложение.
После того как Фелиция отправляет его в ванную, она принимается за солонину. Похоже, что, несмотря на долгое пребывание на огне, солонина все еще съедобна. Эта новость действует на нас ободряюще.
– Пойду сделаю ребенку присыпку, – говорит Фелиция, когда мы усаживаемся вокруг ароматного блюда.
– Ты думаешь, это надо?
– Мне кажется... Он милый, этот малыш... Берю даже смахивает слезу со щеки.
– Налей мне бокал красного, – умоляюще просит он. – Я не завтракал и неважно себя чувствую.
Осущив бокал вина, он осведомляется:
– Так где мы находимся?
– Представь себе, я как раз сам себя об этом спрашивал!
– И что же ты ответил?
– Я еще раз мысленно прикинул все; что нам известно. Учитывая новые данные, думаю, можно резюмировать ситуацию следующим образом. Мамаша Унтель прибыла во Францию отнюдь не затем, чтобы измерить Эйфелеву башню или сосчитать картины в Лувре, а затем, чтобы похитить этого малыша.
Я показываю на Джими, который вежливо-сосредоточенно занят тем, что превращает мамины занавески в кружева.
– Как можно быть такой жестокой! – возмущается моя добрая мама.
– Жестокость относительная, – говорю я. – Она все-таки поместила его в специализированное заведение – одно из самых роскошных!
– Но подумай о несчастной матери этого мальчишки!
– Я как раз к этому подхожу. После похищения ребенка несчастная мать не подняла шума. Она довольствовалась тем, что сунула в колыбель младенца домработницы. Странная реакция, не правда ли?
– Это она сделала бессознательно! – утверждает Фелиция.
– А что ты скажешь об этом? – спрашиваю я Толстяка. Он не может ответить, так как его челюсти блокированы избытком еды. Не надеясь получить от него ответ, я продолжаю:
– Что поражает в этом деле, так это то, что мадам Лавми знала, кто похитил ее чадо, и что она никому об этом не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39