– А в каком магазине собиралась она приобрести этот птичий двор?
– Кажется, у Коро.
Я размышляю немного, потом отвожу Берю в сторону. Мы стоим под открытыми окнами концертного зала, где старшина Петардье продолжает рвать внутренности своей скрипки.
– Скажи, Толстяк, ты доверяешь своему другу Альфреду?
– Как самому себе, – заверяет это чудесное воплощение доморощенного рогоносца.
– Тебе известно, что парикмахеры иногда откалывают шуточки со своей бритвой... Не думаешь ли ты, что он мог позабавиться, разрезав на куски твою Толстуху?..
В душе я первый отвергаю подобную гипотезу. Чтобы расчленить мамашу Берю, понадобилась бы не бритва, а автоген.
– Да ты что, спятил! – возмущается Берю. – Чтобы Альфред прикончил Берту? И зачем бы он стал это делать? Из ревности?
– Ну и придумал. Убийство из ревности, это когда кто-то препятствует любви! А кто ему препятствовал...
Он умолкает, смущенный несуразностью того, что собирался сказать.
– Может быть, твоя супруга изменяла вам обоим? – подсказываю я.
При этих словах скрипач, как в хорошо поставленном кадре, начинает играть Моцарта.
Толстяк взрывается:
– Ты что, за кого ты принимаешь нашу Берту? За последнюю потаскуху?
Это уж слишком для вашего очаровательного, милого Сан-Антонио. Я посылаю своего сотрудника куда подальше с оплаченной доставкой, включая все таможенные сборы.
– Ты меня уже достал, Берю, со своей старухой... Чего ты ждешь? Чтобы я обучил тебя твоей же работе? Ты рогоносец, ладно, но ты же полицейский... А посему шевелись сам, чтобы отыскать свою подругу. Опроси жильцов дома, где живет парикмахер. А затем иди в магазин Коро с фотографией Берты, – может быть, ее там видели. Ее не так легко забыть...
Он извлекает из кармана непристойный окурок, сует его в рот и зажигает, ухитряясь при этом опалить торчащие из носа волосы.
– Ладно! Думаю, что ты прав, Сан-А Я приступаю к расследованию.
– Именно! И поступай так, как будто это тебя не касается.
Глава вторая
Вечером того же дня, верный своему обещанию, я решаю заглянуть к приятелю Берюрье. Я оставляю Фелицию с глазу на глаз с господином Клодом Дарже, который рассказывает ей о нравах крупнокопытных в экваториальном лесу.
Несчастье, постигшее моего коллегу, – не из тех, которые способны меня удивить. Жизнь переполнена типами, которые норовят поплакаться вам в жилетку из-за того, что их подружки находят парней, способных вознести их, в отличие от их благоверных, выше седьмого неба. Возникает желание сказать им, что в этом случае лучше смириться, но разуму и сердцу всегда наплевать друг на друга, когда им приходится встречаться лицом к лицу.
Хорошо поразмыслив над этим, я почти уверился, что матушка Берю разыгрывает Джульетту с каким-нибудь Ромео из своего квартала. Эта добрая свинья ставит проблему, которую не смог бы разрешить сам профессор Оппенгеймер. Что тут скажешь: вот куча мяса, вид которой возмутил бы желудок трупоеда; ее усы гуще, чем у доктора Швейцера, а ее волосатые бородавки завоевали бы золотую медаль на выставке кактусовых; у нее настолько красный нос, что машины, завидев его, намертво тормозят; она воняет прогорклым, она жирная, желеобразная, руки у нее как ляжки, а ляжки как бочки, – и, тем не менее, она имеет пылкую клиентуру!
Можно ли тут что-нибудь понять, ребята!
Не думаете ли вы, что, в сущности, это утешительно? В конце концов было бы слишком грустно, если бы в этом мире нашлось место лишь для ББ, ибо в нем и так встречается достаточное число кретинов и членов МРП.
Толстяк проживает в ветхом доме, на первом этаже которого находится забегаловка, – о гармония случая! Прежде чем забраться на второй этаж, я мимоходом ныряю взглядом в бистро. И кого же я там вижу со стаканами в руках? Берю, парикмахера и славную мадам Ляжки нараспашку. Толстуха вернулась на базу! Слегка взбешенный, я нажимаю на дверную ручку в виде утиного клюва. Завидев меня, Берюрье спешит осушить свой стакан и устремляется ко мне, словно инспектор дорожной службы к автомобилю, остановившемуся во втором ряду.
– А! Мой Сан-Антонио! – орет Раздутый, накачавшийся до бровей включительно. – А, мой Сан-Антонио! Какое ик... приключение!
Предельно возмущенный этим несуразным и поразительным трио, я резко обрываю его восклицания.
– Никаких фамильярностей с вышестоящим по службе, инспектор Берюрье! Прошу вас!
Он останавливается совершенно сбитый с толку. Я отстраняю его с моего пути повелительным толчком и становлюсь перед мамашей Фантомас.
– Ну что, дорогая мадам, – говорю я благородно и с олимпийским достоинством, – в какие же игры вы играете? В прятки или в кошки-мышки?
Мамаша Берю не из тех баб, с которыми можно легко справиться даже с помощью лебедки. Она кладет свои десять франкфуртских сосисок на то, что должно бы быть ее бедрами, и взрывается:
– Послушайте, комиссар, не следует говорить со мной таким тоном! После того, что со мной случилось, я этого не позволю!
Альфред, разбавитель лака для волос, тут же становится на ее сторону. Под защитой двухсот сорока фунтов своей любовницы он начинает изливать желчь. Он насмехается, нашептывает, намекает, иронизирует. Он говорит мне, что полицейские годятся лишь для того, чтобы изображать из себя крутых парней, что они терроризируют лишь честных людей и что настоящие преступники плевать на них хотели. Он считает, что в действительности мы – организация жалких и ничтожных маразматиков... Хозяин забегаловки хохочет, как на международном конгрессе горбунов.
А ублюдок Толстяк издает жалобное «Тс-с... тс-с...» на волне такой частоты, которую очень легко заглушить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39