Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.
Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».
Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.
– Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? – спрашивает Берю.
Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит... Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.
– Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы – полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена... Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда...
– Почему «потенциальной»? – обеспокоено спрашивает Толстяк, который располагает словарным запасом продавца устриц.
– Альфред тебе объяснит... Ваша задача – отвлечь ее на некоторое время. Например, вы спросите у нее, исправна ли система запирания дверей, – одним словом, займете разговорами...
– И что она скажет, эта девка? – спрашивает почтенный Берю.
– Одно из двух: либо она замешана в этой истории и сделает вид, что верит вашим байкам, либо же она чиста, как отбеливающее средство, и в этом случае она посмотрит на вас косо, как говаривал один мой знакомый офтальмолог. Возможно, она будет недовольна. В этом случае это не имеет ни малейшего значения... Будьте очень сдержанны. Стиль поведения – серьезность и вежливость, понял?
– Не хватало еще, чтоб ты мне расставлял точки над "i", черт возьми! – ворчит недовольно Берю. – Мы уже столько знаем друг друга, мать твою, что тебе должно быть известно: касательно приличий мне нет равных!
Ухватившись за ручку дверцы, кстати, к моему великому беспокойству, так как все, к чему он прикасается, имеет тенденцию превращаться в предметы для мусорного ящика, Толстяк спрашивает:
– А ты, Сан-А, не идешь с нами?
– Ты же знаешь, что я уже приходил к ней под ложным предлогом. Она считает меня управляющим ее участка.
– Знаю, но как раз и подумай о филохолическом эффекте.
– Психоколическом, – поправляет с видом знатока Альфред, эрудиция которого патронируется фирмой, поставляющей бриллиантин.
Я нажимаю на медвежью лапу Толстяка, завершая таким образом открытие дверцы. Затем решительно выталкиваю его из машины.
– Слушай, человече, – твердо говорю я ему. – Я здесь – мозг, а ты член, и даже очень нижний член. Так что, не обременяй себя проблемами, ибо от них у тебя появится перхоть.
Ворча, он удаляется, сопровождаемый своим служивым товарищем (разве не служат они одной и той же бабе?).
Как только в полной тишине уснувшей природы раздается надтреснутый голос колокольчика Вопакюи (когда ты обладаешь культурой, ее следует разносить, об этом вам скажет любой почтальон), я, в свою очередь выхожу из машины, снимаю туфли, связываю их шнурками и перебрасываю через плечо. После чего залезаю на крышу автомобиля, делаю прыжок, и мне удается ухватиться за ветку дуба, которая помогает мне перебраться через неудобную ограду. Я спрыгиваю к подножию дерева и обуваюсь, что, по правде говоря, является самым рациональным способом ношения обуви.
Наискосок, пересекая парк, я обхожу дом. Над крыльцом горит свет. Я вижу, как выходит малышка Эстелла в халатике, от которого перехватило бы дыхание у астматика. Она держит в руке электрический фонарик и направляется к воротам. Вы согласитесь со мной, – даже если вы ее никогда не видели, – что у этой девицы в жилах не минеральная водица. Потому что, строго между нами и полюсом Эмиля Виктора, не так уж и много найдется красоток, способных пересечь парк в четыре часа утра, когда вовсю ухают местные совы, стараясь перещеголять друг друга.
Как только девушка исчезает из поля моего зрения, я стремлюсь побыстрее проникнуть в дом.
Комнаты первого этажа я уже осмотрел накануне и, тем не менее, снова окидываю их беглым взглядом. Затем устремляюсь наверх, и как раз вовремя. Снаружи приближается шум разговора, в котором отчетливо слышится голос Толстяка, продающего хозяйке свою пригодную на все случаи лапшу на уши.
Комнаты второго этажа также пусты, Одна из них – спальня Эстеллы. В ней горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее одежду на спинке стула, расстеленную кровать и уважительно кланяюсь этой волнующей каждого нормально сложенного мужчину панораме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39