– Хэлло! – говорит мне знаменитый Фред, отстраняя типа с ингалятором, дружелюбно подмигивая и потягиваясь. Он производит впечатление неплохого парня, этот Лавми. У него вид пресыщенной кинозвезды, и его серые клетки, видимо, не мешают ему спать. В общем, он приятный тип, и это видно сразу.
– Это тот самый человек, который тебя интересует! – говорит Альбер.
Заметив выражение беспокойства на моем лице, он пожимает плечами:
– Можно говорить смело, он не понимает по-французски. Впрочем, ему трудно говорить даже по-американски. Его язык, дружище, – это цвет пригородного жаргона янки. Его университеты-проститутки Филадельфии, а местные легавые с помощью дубинок научили его разнице между добром и злом. Тем больше его заслуга в том, что ему удалось преуспеть, не так ли?
– Еще бы!
Теперь Фред и вовсе становится мне симпатичным. За его внешностью беззаботного хулигана угадывается какая-то тоска и чисто человеческое одиночество.
– Красивый парень, а? – говорит Бебер тоном конокрада, расхваливающего свой товар. – В его жилах течет польская и ирландская кровь, и вот тебе результат! Ох уж эти американцы, что за забавные люди! У них нет прошлого, но зато какое будущее!
– Что он говорит? – спрашивает у меня Фред и вновь подмигивает.
Вам известно, что если я и понимаю английский, то говорю на нем с трудом. Тем не менее я отваживаюсь на пару фраз, что вызывает смех у кинозвезды.
– Кто этот здоровый разносчик бутербродов с горячими сосисками? – осведомляюсь я, указывая на человека с ингалятором.
– Его секретарь. Он является его менеджером, горничной и козлом отпущения... Его зовут Элвис. Это великолепный педераст угрюмого типа...
Я мечтательно рассматриваю этого человека. Не он ли, случайно, является похитителем достойной мадам Берюрье?
У меня возникает идея.
– Мне бы доставило большое удовольствие иметь фотографию Лавми, – говорю я. – Не фото из фильма, а непринужденный снимок, как, например, сейчас, во время ингаляции. Насколько я тебя знаю, ты не мог упустить такую возможность!
– Действительно, – соглашается Альбер. – Если ты хочешь получить такой снимок, это легко сделать. Мой фотограф как раз здесь со своим альбомом.
Он на какое-то время удаляется. Лавми спрашивает, не занимаюсь ли я журналистикой. Я даю ему утвердительный ответ.
Секретарь укладывает свой инструмент для ингаляции ротовой полости в металлическую коробку.
Почему эта металлическая коробка заставляет меня подумать о той, о которой упомянула Толстуха в своем рассказе? Помните, коробка, в которой находилась губка, пропитанная хлороформом?
Я призываю себя к спокойствию... «Мой маленький Сан-Антонио, не слишком полагайся на свое воображение: это может тебя завести очень далеко...»
Возвращается Ларонд, держа между указательным и большим пальцами квадрат глянцевой бумаги.
– Это тебе подойдет? – насмешливо спрашивает он. На снимке изображен секретарь Лавми анфас, занимающийся своим патроном, в то время как актер заснят со спины.
На лице у моего друга появляется макиавеллевская улыбка.
– Сознайся, Тонио, тебя интересует этот длинный тип? Я это понял по одному взгляду, который ты на него бросил. Уверен, что здесь дело нечисто. Слушай меня внимательно. Я согласен тебе содействовать и помогать максимально. Но, если в нужный момент ты не дашь мне приоритет, я помещу в газете фотомонтаж, где ты будешь представлен голым на осле и с метлой для туалетов в руках как символом твоей профессии.
Глава восьмая
Чета Берю выглядит, как в самые худшие дни. Супруги всерьез начинают испытывать голод, а съеденный ими запеченный паштет был для них все равно, что одна маргаритка для коровы. Особенно взбешена старуха. Волосы на ее бородавках аж дрожат от возмущения.
В машине жарко, и два прототипа идеальной пары напоминают вареных раков.
– Ну и долго же вы там провозились, – сердито заявляет китиха, воинственно выставляя свои усы. – Вы не представляете, как мы маринуемся в вашей машине с самого утра!
Я воздерживаюсь от сообщения, что я думаю на сей счет, а думаю я, что, по большому счету, им пристало бы быть законсервированными в банке для огурцов. Держа в узде свой гнев, как говорят наездники, я протягиваю ей фото Элвиса.
– Узнаете? – резко спрашиваю я. Мамаша Берю бросает свой тухлый взгляд на прямоугольник глянцевой бумаги.
– Нет! – категорически отрицает она. – Никогда не видела этого фрукта. Кто это?
Я разочарован. Что-то мне подсказывает в глубине души, что секретарь имеет какую-то связь (так говорится) с этой историей – более мрачной, чем он сам.
– Вы в этом абсолютно уверены? – настаиваю я. – Посмотрите хорошенько!
Тучная начинает трещать, как детская трещотка:
– Вы что, думаете, что я уже совсем слабоумная! Я способна узнать людей, с которыми знакома! И... – Она пытается утвердить противоположную мысль, что представляет определенную трудность. Но в жизни главное – это чтобы вас понимали, вы согласны?
Я засовываю фото человека с ингалятором в перчаточный ящик.
– 0'кэй! – говорю я. – Скажем, что здесь нам не повезло...
– Не повезло! – громогласно заявляют эти Гималаи дурно пахнущего жира. – Не повезло! А дом, это тоже ничего? Я вам говорю, его-то, дом, я ведь узнала.
– В сущности, мадам Берюрье, вы узнали лишь то, что никогда не видели...
Это ее ошеломляет. Толстяк пользуется этим моментом, чтобы рассмеяться, и тут его старуха поворачивается и влепляет пощечину в его свиное рыло.
Дела быстро ухудшаются, и, поскольку у меня нет ни малейшего желания проводить с Бертой в машине матч кэтча, я спешу отвезти супругов в их стойло
– До скорой встречи, мои дорогие, – говорю я им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39