Все время придумывал, как бы мне «с улыбкой на устах» встретить провал... чем оправдаться перед Димой Пузатым, перед Ксенькой. Закажем по второй?
Он вернулся с новыми кружками, сделал большой глоток.
— А вообще-то, кореш, секрет тут простой. Ксенька права: к нам с тобой был особый подход. И завуч и преподаватели знали, что Союз писателей послал несколько своих великовозрастных сынов «подковаться», вот скрепя сердце и ставили «удочки». Одни, что ли, мы с тобой такие? В разные академии, в комвузы не таких еще грамотеев и мудрецов принимают. Я знаю одного деятеля: до сих пор вместо «Триумфальная арка» говорит «Трухмальные ворота», а недавно выдвинули заместителем директора ремонтного завода.
Может, действительно такое переходное время?
— В сущности, кореш, что случилось? — продолжал Сергей, жуя сосиску. — Нас взяли за шиворот и толкнули к знаниям. Целая куча вас, вчерашних беспризорников, участников альманаха «Вчера и сегодня», учится б институтах. Я хоть и не из вашей бражки, но и моя судьба схожа. А могли это сделать в царской России Максим Горький, Свирский, Спиридон Дрожжин, Суриков? Хоть и рвались. Джек Лондон в Америке? Там, браток, были иные «университеты».
Я думал о другом. За восемь дней бешеной подготовки к экзаменам я даже при очень беглом знакомстве
с учебниками «наворовал» для себя много чрезвычайно интересных сведений о литературе, искусстве. Познание было радостным. А что же меня ожидает сейчас, когда я по уши залезу в институтскую программу? Уж не буду читать случайные, низкопробные книги, хватать газеты с плохонькими рассказиками, чтобы сравнивать их со своими. Теперь мои руки потянутся только к творениям великих мастеров. Сколько драгоценного времени я потерял зря!
«Самонадеянность — первый признак невежества» — вот вывод, который я неожиданно для себя сделал. И что удивительно: чем неграмотнее человек, тем самоуверенней. Не характерно ли это для молодых писателей?
Мне вдруг захотелось узнать: что же нам будут преподавать профессора, руководитель творческого семинара? Я почувствовал, что охотно хожу на лекции, с жадностью читаю то, что мне рекомендуют по программе. Такого со мной еще никогда не случалось. Стыдно только было, что раньше я долго и долго не понимал этого.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
У каждого писателя когда-то наступает зрелость, творческий взлет. У одних этот взлет виден всему миру, у других малозаметен, но каждому автору он одинаково дорог и незабываем.
Дождался и я признания. Мои рассказы и повести стали печатать и «тонкие» и «толстые» журналы, в издательствах выходили книги, появились хвалебные рецензии. (Между прочим, большую статью написал обо мне и Натан Левик, но уже после Отечественной войны, когда за повесть «Гурты на дорогах» я получил Государственную премию.) И вот тогда, перечитав «Карапета», я поразился: боже, и это я так начинал? Лишь теперь я наконец убедился, что «Карапет» на редкость наивная, беспомощная и ученическая повесть. Безвкусица, невзыскательный «юмор», самонадеянность и невежество автора бьют с каждой страницы. Представляю, какой повесть была до вмешательства Эммы Ефимовны Болотиной. Вот когда я с признательностью и раскаянием вспомнил своего первого редактора. Сколько я ей крови испортил!
Сто раз прав был Ульян Углонов: мне действительно стало стыдно за «Карапета». Но готов ли я был скупить его, как это в молодости сделал подавленный и самолю-
бивый Гоголь с «Ганцем Кюхельгартеном»? Как, подражая ему, пытался сделать сам Углоиов с первой книжкой? Зачем? Краснеть за ученические шаги — это значит краснеть за свою юность. А могла ли без нее наступить зрелость? Кое-кому хочется войти в литературу сразу в длинных отутюженных брюках, будто он никогда и не бегал в трусиках. У меня же и трусиков не было — девичьи панталоны, выданные в интернате имени рабочего Петра Алексеева. Что поделаешь?
Лет до сорока пяти я все еще мечтал о славе как о конечном венце стремлений. Чем я становился старше, чем больше познавал мир, тем заметнее менялся и мой взгляд на искусство, назначение писателя. Постепенно я стал понимать, что тщеславие еще никогда нигде и никого не украшало. Оно — удел натур, так и не сумевших выздороветь от распространеннейшей болезни, имя которой самовлюбленность. Никто не сказал лучше о призвании писателя, чем отец русской литературы, гениальный Пушкин:
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.
А будет ли писатель при жизни знаменит, прославлен? Услышит аплодисменты или хулу? Едва ли это имеет решающее значение. Лишь бы никто ему не мешал сказать то, что ему хочется и что сказать он в состоянии. Разве у нас в литературе мало раздутых знаменитостей, обремененных наградами и чинами, но отнюдь не вниманием читателя? Сколько лучшие из моих книг задержат внимание народа? Столетие? Десять лет? Год? Откуда мне знать? Да и так ли уж это важно? Я выжал себя для искусства, как лимон, до последней капли и этим счастлив.
Слава обременительна. Она портит характер, делает художника менее требовательным к себе. Кроме того, слава отнимает драгоценное рабочее время. Много праздношатающихся обывателей желают посмотреть на писателя, как желают посмотреть на кенгуру в зоопарке.
Самоучки, те, кто на Парнас пробирался не верхом на крылатом Пегасе, а, подобно мне, где уцепившись за его хвост, а где и пешком, ищут своего Флобера. Повезло
же, дескать, Мопассану, вон какого великого и чуткого наставника нашел! Я долгие годы мечтал найти крупного, щедрого сердцем писателя, который открыл бы мне свои секреты мастерства, для этого в молодости ходил к Свирскому, к Ульяну Углонову, а позднее к Всеволоду Иванову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70