Здесь не хотят переиздать мою книжку, а вдруг переиздаст Харьков? Почему бы и нет? Вполне и вполне возможно. Я четыре года жил в этом городе, а теперь — москвич, автор: должны же они гордиться? Короче говоря, переиздание «Карапета» в Харькове было моей последней ставкой. Если и там провалюсь — впереди нищета. А получи я гонорар, смогу год-два поработать, не рыская за рублем, и, глядишь, напишу новую повесть. Время нужно выиграть, время!
Да и что скрывать? Хотелось с писательским билетом в кармане пофасонить перед людьми, знавшими меня босопятым огольцом.
- Стоит ли тебе ездить, Витюшка? — грустно сказала жена.
«И Тася не верит в мою известность?» Теща горько проговорила: «Развлечься захотели, Виктор? Растранжирите последние денежки, а на что потом будете жить?» Я не слушал. «Для одного себя, что ли, стараюсь? — упрямо размышлял я. — Вот привезу новый договор и тысячу монет, небось измените тон?» Я надел «углоновский» костюм, уже успевший немного вытянуться на коленях и локтях, в брезентовый портфель положил три последних экземпляра «Карапета», снял со сберкнижки скудный остаток гонорара и купил бесплацкартный билет: теперь уже было не до шику.
Поезд шел ночью, а утром меня разбудила проводница.
Вот он, Харьков, город моей юности!
С жадностью оглядывал я деревянные диваны в желтом громадном вокзале с башнями: десять лет назад меня отсюда частенько на ночь выгоняла милиция. Недалеко от вокзала, в бывшей ночлежке по Малой Панасов-ке, я, поощряемый воспитателем дядей Шурой, сочинил свой первый рассказ. Понимал ли я тогда, что он будет началом моего длинного и ухабистого пути в литературу? Вон за той каменной стеной находился железнодорожный фабзавуч, где я учился, а дальше, на Ивановке, — вагоноремонтные мастерские: там я получил первый разряд литейщика.
Ночевать я отправился к своим бывшим опекунам в поселок Красный Октябрь за Поповкой. Сколько было возгласов удивления, радостных восклицаний! Бурдины постарели, показались мне и ростом меньше. Они не знали, куда меня усадить, чем попотчевать. У них, по старой памяти, я и заночевал, на своей прежней узенькой койке.
Утром в центр города возвращался той дорогой, какой раньше ходил в семилетку на Рудаковке. У перекрестка неожиданно столкнулся с одноклассником Виктором Дергалевым. Дергаль парень был красивый, всегда в кармане штанов носил записочки от льнувших школьниц. Неудачливые соперники не раз ловили его в темноте, наскоро лепили фонари под глаза. Он и раньше был щеголем, а сейчас шел в шляпе, в легком плаще самого модного покроя, в дорогих туфлях и вид имел преуспевающий.
— А говорили, тезка, что ты в Москве! — воскликнул Витька. — Приехал в командировку? — Он бегло, оценивающим взглядом осмотрел мой помятый в поезде ко-
стюм «для неженатых», брезентовый портфель. — Снабженцем работаешь?
Я подумал: показать «Карапета», хвастануть, кем я стал? Э, ведь Дергаль уже определил мое место на жизненной лестнице — и я согласно кивнул головой:
— Снабженцем. А ты?
— Инженер-транспортник. — Он напомнил мне свой адрес. — Не стесняйся, тезка, забегай, покалякаем. Расскажу, кто из наших ребят где и как устроился.
Мне вспомнилась вчерашняя встреча с другим приятелем — «фабзайцем»: с ним мы вместе работали в литейном цехе. Тот вообще не поверил, что я писатель. «Карапета» он в руках вертел с таким видом, будто ожидал, что вот-вот моя подделка раскроется.
Трамваи привез меня в центр города. Здесь на Пушкинской жил бывший ночлежный воспитатель Александр Михайлович Фурманов. Теперь он был старшим ассистентом во Всеукраинской психоневрологической академии наук, печатал научные статьи в толстых медицинских журналах.
— Виктор? — радостно воскликнул он. — Вот неожиданность! Вырос, возмужал! Заходи.
Сам дядя Шура, казалось, мало изменился. Так же легок был его шаг, так же черны густые волнистые волосы, те же насмешливые искорки блестели в живых карих глазах. Только приглядевшись, я увидел, что он пополнел, стал менее подвижен: кожа лица как-то померкла, пожелтела, тоньше сделались выразительные губы.
— Вешайте сюда кепку, — приветливо блестя черными глазами, приглашала меня жена Фурманова, молоденькая, смуглая Софья Федоровна. — Кладите портфель.
Я присел на диван.
Семейная квартира Фурманова напоминала его холостяцкую комнату на Конторской у Лопани: ничего лишнего, все скромно, почти голо, и всюду книги: шкафы:, стеллажи. Знакомый черен на письменном столе, напоминающий о бренности жизни. И все же чувствовалась заботливая женская рука: в коричневой занавеси на окне, в бархатной скатерти на другом столе, круглом, видимо обеденном. Полуоткрытая дверь со скромной
портьерой вела в спальню Фурмановых, где стояла кроватка их сынишки.
Александр Михайлович заставил меня рассказать о себе. Мне очень бы хотелось похвастать собственным автомобилем, хорошо обставленной квартирой в Москве, костюмами в шифоньере — именно в этом я в те годы видел успех литератора. У меня же и пишущей машинки не было, и никто не хотел меня печатать. Поэтому я ограничился самыми беглыми сведениями и, чтобы перевести разговор, воскликнул:
— Сколько лет не видались, дядя Шура!
— А почему «дядя Шура»? — улыбнулся Фурманов. — Мы не в ночлежке, и ты не оголец.
— Вы... мой учитель. Первый надоумили взяться за перо... давали хорошие книжки.
— Спасибо, Виктор, что не забыл. Но теперь ты сам издал книгу в столице, и я уж больше не гожусь в учителя.
Вот когда наконец наступило мое торжество: самый уважаемый в Харькове человек признал мой творческий рост. Я сидел, будто кот, которого чешут за ухом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70