И она направила пламя на обнаженные подошвы ног Лидиарда. Поддразнивая, она то поднимала, то опускала свечу, так чтобы боль возрастала медленно.
В течение нескольких секунд боль оставалось такой незначительной и отдаленной, что ему больше хотелось смеяться, чем кричать, но потом она начала крепнуть, и острота ее росла постепенным крещендо. Мозоли на ступнях опалялись, омертвелая кожа отслаивалась и обнажала живую плоть под ней.
Лидиард не мог сказать, сколько времени он боролся с собой, пока, наконец, не закричал. Однако, как только он вскрикнул, Мандорла убрала огонь. Боль от этого не прекратилась, но крещендо начало замирать.
Мандорла вернулась к изголовью кровати и приблизила свечу к лицу Лидиарда, так, чтобы он мог видеть самую сердцевину ее крошечного злого пламени. Она дала ему посмотреть на этот огонь минуту или больше, пока он неистово надеялся, что в ее намерения входит поставить свечу и дать ему отдохнуть. Но и эта надежда тоже оказалась частью ее плана, Мандорла специально возбудила ее, чтобы тут же отогнать. Как только Мандорла подготовилась, она снова двинулась к изножью кровати.
— Так пусть же я тебе приснюсь, — сказала ему Мандорла соблазнительно умоляющим голосом. — И не бойся, что это уже конец, ведь я не допущу твоей смерти. Но после того, как поспишь, ты должен стать более честным со мной, чем до сих пор. Думай о моей красоте, если сможешь, и научись немного любить меня, ведь тогда путь боли будет гораздо легче перенести. Только увидь меня во сне, и ты убедишься, что я умею вознаграждать не хуже, чем наказывать.
Мне нужно знать загадку Сфинкса, Дэвид, и более того, мне нужно знать ответ на нее. Найди для меня другую свою хозяйку, Дэвид, и тогда возвращайся, сказать мне, кто она и где находится. Поведай ей, что я прожила десять тысяч лет и если на земле есть кто-нибудь, кто знает ту мудрость, в которой она нуждается, так это Мандорла, волчица. Скажи ей это, Дэвид, и я смогу немного облегчить твою боль. Я обещаю, что ты не пострадаешь слишком сильно, потому что это только начало, а со временем даже самая свирепая из ран будет стоить тебе меньше, если только ты сумеешь научиться тому, чему я могу тебя научить.
Но реальность была свирепее, чем обещание. Боль не утихла, но продолжала нарастать, и на этот раз ее крещендо не исчезло так скоро.
Образ Сатаны в Аду внезапно снова оказался перед Лидиардом, во всех его жутких подробностях, и не имело значения, как он всхлипывал и плакал, умоляя, чтобы этот сон прекратился и растаял во тьме, этого не происходило.
14
В небе было полно орлов, которые бросались на него сверху один за другим, клюя его тело, раз за разом, обнажая его белые ребра, его свернувшиеся в клубок кишки и бьющееся, бьющееся сердце. И когда плоть его была растерзана когтями и клювами, она стала бешено и неистово разрастаться, колотящееся сердце раздулось у него в груди, и ребра засверкали, как будто они были белым пламенными лучами, а боль…
Он в муках попытался закричать, а достигшая пика агония высушила его жгучие слезы и посмеялась над беспомощностью, ибо как мог он надеяться излечить мир, когда не в состоянии избавить себя самого от наказания за свое тяжкое преступление?
Он раскрыл рот, чтобы позвать на помощь, но слова поначалу не шли наружу. Разве он не в Аду, за пределами надежды, за пределами спасения? Неужели его здесь не достанет ни один ангел милосердия? И никакое сожаление или раскаяние того пренебрегающего заботой и ничего не чувствующего Бога, который никак не ограничен в своем Творении, но неспособен вмешаться в ту судьбу, установленную для людей?
Он уже в этом не сомневался, и все же, ему хотелось закричать, завопить, призывая любую милость, какую только предоставит слепой случай. И потому он закричал, и призыв о помощи эхом раскатился по вечности и каким-то чудом был услышан.
И хотя орлы продолжали терзать и раздирать его плоть, и не желали оставить его в живых, он все же ускользнул в некую темную бархатную складку времени и пространства.
Он сбежал в безопасность мыслей другого, мыслей, принадлежащих устойчивому прошлому, а оно было создано пребывать в неподвижности для терпеливых и не знающих страданий историков, которые будут стремиться лишь понять, но не изменять, лишь описывать, но не создавать, лишь наблюдать, но не быть…
* * *
По мере того, как ускользала темнота, он начал почувствовал какую-то неустойчивость. В один краткий момент ему даже пришла в голову абсурдная мысль, что земля, должно быть, перекатилась, точно пьяная, со своей орбиты вокруг солнца, и теперь находится в непосредственной опасности полностью потерять свою постоянную позицию и упасть в бесконечную черную пустоту. Затем он вспомнил, что на свете нет ничего более надежного, чем добрая старушка земля, ничего более неизменного, чем восходы и закаты неутомимого солнца.
И тут он увидел у себя над головой иллюминатор, и понял, что он находится на борту какого-то судна, качающегося и поднимающегося на волнах, так как он попал в шторм.
Он почувствовал прилив облегчения, и это было таким же абсурдом, как предшествовавшая тревога, но это ощущение настолько сильно им овладело, что он не мог немедленно задать себе любой из осмысленных вопросов, какие могли прийти в голову: что это за корабль? Куда он направляется?
Он сел на койке, и свободно лежащие одеяла слетели с его обнаженного тела. Он посмотрел через иллюминатор на отдаленный горизонт, где садящееся солнце задержалось между серого цвета морем и, таким же серый и не более твердым берегам. Уже лил дождь, в нем расплывался ржавый диск солнца, и он подивился, какая великолепная радуга должно быть видна сейчас из кают со стороны порта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162