Белый Ягуар сказал: только через череп глаза зверя имеют волшебную силу… Он, Арасибо, залепит глиной в черепе правую глазницу, и Карапана этим глазом ничего больше не увидит, никому не причинит зла… А череп ягуара Арасибо повесит перед хижиной, и пусть все знают, что один глаз слепой и бессильный…— А если череп украдут? — скривил рот и громко хмыкнул носом Манаури.— Пусть попробуют! — Косые глаза сверкнули ненавистью. — Пусть попробуют! Я днем и ночью буду стеречь череп! Смерть тому, кто захочет его украсть!..Все стоявшие вокруг задумались. В ту же минуту на меня напала какая-то странная слабость. Голова закружилась, встревоженные мысли отказывались повиноваться, к горлу подступала тошнота. Быть может, это под действием змеиного яда мне вдруг стало так бесконечно, до болезненности одиноко? Что за люди окружают меня? И впрямь ли это друзья? В полумраке бронзовые их лица стали совсем темными, почти невидимыми, и даже это причиняло мне муку. И вот этот внезапный страх пред чуждостью окружавших меня людей и их мира душил меня, вызывая опасение, что мы никогда до конца друг друга не поймем.Как же это могло случиться? Я придумал проделку с заколдованным глазом ягуара как своеобразную шутку, призванную просто попугать одержимого безумца, охладить его пыл и озорной шуткой заставить опомниться. Ведь только в шутку, и не иначе, могла родиться такая мысль и у меня, и у моих друзей. А меж тем шутка, будто мяч отбитая от хижины Карапаны, в каком же искаженном виде вернулась к нам! Шутка перестала быть шуткой: и глаз ягуара, и шкура, и череп стали атрибутами, словно и впрямь наделенными магической силой, и вот уже хромой Арасибо, человек верный и преданный, с воодушевлением и необыкновенной серьезностью рассуждал о колдовстве, делая из меня подобие шамана, а мои друзья принимали это как должное и внимательно слушали его.Страшная тоска сжимала мне сердце: тоска по человеку, по простому, весело смеющемуся человеку, не думающему о магической силе глаза ягуара.И тут я различил испуганный голос Арнака, доносившийся словно откуда-то издалека.— Ян, что с тобой?! Он весь в поту! Потерял сознание!Голос моего юного друга, звучавшая в нем тревога согрели мое сердце, вернули меня к жизни. Я вновь стал чувствовать и понимать происходящее, заставил себя улыбнуться и обвел все вокруг взглядом.— Кто потерял сознание? — спросил я.— Я думал, ты… — пробормотал Арнак по-английски.Как же я был благодарен ему за этот ответ на родном моем языке!Он коснулся моего лба; в то же время я почувствовал крепкое, нежное пожатие руки — это была Ласана. Я пришел в себя. Силы вернулись ко мне.Все стояли как и прежде: Манаури с насмешливым выражением лица, Арасибо — взволнованный, с горящим взглядом.— Карапана? Он смеется над вашим посланием! — упрямо одно и то же повторял вождь. — Он смеется над вашим ягуаром! Смеется прямо вам в глаза! Смеется! Ха, ха!.. — И тут же изменившимся голосом: — Выход один — пуля в лоб!Арасибо лихорадочно замахал руками на Манаури, пытаясь прервать этот поток язвительности, и обратился к Арнаку:— Я знаю Карапану как свои пять пальцев! — Голос у него сорвался. — Я знаю его насквозь как облупленного.— О-ей! — согласился Арнак, озадаченный его горячностью.— Говори, Арнак, как он выглядел, когда принимал вас, когда смеялся! Какой он был?— Какой? Как всегда…— А кадык у него прыгал вверх-вниз, вверх-вниз? ты не заметил?— Прыгал, противно прыгал!— Как крыса в клетке, прыгал? Вверх-вниз?— О-ей, как крыса в клетке, настоящая крыса…— Ты не путаешь?— Нет!Арасибо медленно повернул к Манаури лицо, перекошенное злобой и презрением.— Слышишь, что говорит Арнак?— Слышу! — буркнул вождь. — Ну и что?— А то, что шаман смеялся только губами, а в сердце у него таился страх! Я знаю эту погань! Если кадык у него прыгает вверх-вниз, значит, шаман встревожен…Слова калеки произвели впечатление. И лишь Манаури продолжал стоять на своем.— Все равно он смеялся, смеялся!..— Он боялся! — крикнул Арасибо.— Смеялся! — еще громче выкрикнул вождь.— Нет, боялся, он испугался!Они стояли друг против друга яростные, охваченные непостижимым, бессмысленным бешенством, пожирая один другого глазами, полными ожесточения.Мне опять становилось дурно, по телу разливались слабость и брезгливое омерзение. Кровь отливала от головы, в глазах темнело.— Хватит! — застонал я из последних сил.Они посмотрели на меня смущенно и, устыдившись, смирили свой гнев, притихли, лица их разгладились.— Пойдем отсюда, — шепнул Арнак, — пусть он уснет.Они вышли. Осталась одна Ласана. Она подошла к моему ложу, стала на колени, склонилась. В добрых влажных глазах ее — тревога и бесконечная преданность. Сейчас глаза ее более чем прекрасны: в них материнство. Это человек добрый и верный. Но близкий ли? Понимает ли она, что именно вселяет в меня ужас? Понимает ли, как тяготит меня чуждый их мир, мир вражды и предрассудков?— Меня душит… — простонал я.Наклонившись ближе, она изучающе взглянула мне в глаза. Волосы ее падали мне на лицо. От них исходил двойственный аромат: теплый запах женщины и тяжкий дух диких джунглей. Ласана заметила, вероятно, мою гримасу и встревожилась.— Что тебя душит? — спросила она мягко.— Их ненависть.— Чья? Карапаны?— Не только Карапаны: Манаури, Арасибо…С минуту она молчала, задумавшись, лотом решительно проговорила:— Во мне ненависти нет!— Меня убивает их злоба, их вражда! — не смог скрыть я печали.— Ян, во мне нет вражды! Во мне нет злобы!— Ах, Ласана, понимаешь ли ты меня? Меня удручает их темнота, их предрассудки ввергают во мрак…— Во мне все светло, Ян! Солнечно… Я понимаю тебя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95