Михаил подал этот вагон к хвосту поезда и опять отошел со своим паровозом в темноту, на свободный путь. Он не видел, как садились люди в этот вагон, не видел, как вошла вместе со всеми Клавдия. «Завтра буду возвращаться с дежурства, зайду к ней домой и оставлю записку, чтобы ждала меня после работы…» На этом он порешил и успокоился.
– Михаил! – позвал его знакомый голос.
У подножки паровоза стоял, посапывая трубкой, Вальде.
– Михаил, я хотел поговорить с вами.
Вальде поднялся в будку, поморщился и брезгливо, двумя пальцами, откинул кожаное сиденье.
– Это не паровоз, это керосинка у плохая хозяйка. Как вы думаете, я не испачкаю брюки?
Михаил вытер сиденье паклей и бросил ее в топку. Пакля вспыхнула на лету.
– Я жду, – сказал Вальде.
Михаил не понял.
– Чего?
– Вы должны все рассказать мне.
Михаил молчал.
– Вы должны рассказать! – повторил Вальде с силой. – Вы нарушали дисциплину на транспорт, вы получали взыскание, а я ваш машинист, и я имею ответственность. Мне было очень стыдно подавать рапорт на свой помощник. Я давно следил, вы много дней были… вот это… как это? Задумчивость, да! И я не один раз спросил, и вы не хотели сказать. Вы помните?
– Помню.
– Вы должны сказать теперь. Я имею ответственность за свой помощник. Я пойду на партком, и секретарь мне скажет: «Вальде, ты есть плохой учитель для молодежь, ты есть плохой коммунист!»
Он вдруг рассердился, повысил голос:
– Я не хочу, Михаил, чтобы мой помощник ездил на такой позорный керосинка! Я хочу, чтобы он ездил на хороший, настоящий машина!
Михаил молчал. Вальде снова набил свою трубку.
– Вы напрасно надеетесь, что я уйду. Я есть терпеливый человек, и я могу долго ждать.
– Дело простое, товарищ Вальде. Я сорвался… – Останавливаясь, откашливаясь, преодолевая стыд, Михаил трудным, хрипловатым голосом начал рассказывать историю своих крушений и срывов.
Катульский-Гребнев-Липардин поджидал Чижова на скамейке в чахлом привокзальном скверике. Сгорбившись, Катульский курил папиросу за папиросой. Он волновался – это было самое крупное дело в его богатой практике. Когда поезд загудел и тронулся, Катульский настороженно приподнял голову и не опускал, пока не затих в отдалении, за семафором в степи, гул колес.
Подошел Чижов, внешне спокойный – только лицо совсем серое. И блестели глаза.
– Готово? – спросил Катульский.
– Готово. Задний оборвется…
– Тормоза?
– Все сделано. Тормоза не действуют.
– Один вагон, – задумчиво сказал Катульский. – Маловато, конечно. Если бы три-четыре вагона…
– Нельзя. Этот вагон прицепляется здесь. Я его приготовил заранее.
– Ну что же… Один вагон все-таки лучше, чем ничего. И, видимо, будет эффектно… Он пролетит мимо станции…
– Идемте, – перебил Чижов. Ему не стоялось на месте. Его тянуло в темноту, подальше от людей.
– Нет, я подожду, – сказал Катульский. – Мне хочется посмотреть. Я любитель эффектных зрелищ.
Он остался на скамейке. Чижов исчез. Разговаривая, они не заметили, что какой-то старик в кожаном помятом картузе, в очках, обвязанных веревочкой, пристально смотрел на них через ограду сквера.
Петр Степанович узнал Катульского, узнал его сухое, жесткое лицо, выпяченный подбородок. В душе Петра Степановича всколыхнулась стародавняя лютость на всех мошенников, воров, вредителей и негодяев. Но он был осторожен. Он обошел Катульского сторонкой, а затем бегом кинулся на станцию к дежурному сержанту.
Сержант вполголоса беседовал с каким-то человеком в штатском. Они выслушали Петра Степановича, переглянулись, встали разом как по команде.
Через четверть часа Катульский-Гребнев-Липардин, опустив на глаза серые морщинистые веки, сидел за столом перед сержантом. Человек в штатском внимательно наблюдал, стоя у зарешеченного окна.
Все было ясно Катульскому: выхода нет, на этот раз он определенно попался. Он молчал. Он еще раз, как опытный игрок, проанализировал положение, и пальцы его – хищные, горбатые – задрожали на зеленом сукне стола.
Человек в штатском сказал ровным, глуховатым голосом, без интонаций:
– Вы Катульский. Задание вы получили от Ландышева. Сознавайтесь. Нам все известно.
Катульский метнул на него мгновенный злобный взгляд. И сейчас же веки его снова опустились на руку. За окном маячила тень торжествующего Петра Степановича. И вдруг Катульский засмеялся – сначала тихонько, потом громче, на всю комнату резким, скрипучим смехом. Плечи его затряслись. Сержант беспокойно взглянул на человека в штатском. Тот подошел к столу.
– Бросьте, Катульский. Давайте поговорим всерьез.
Он подождал немного и добавил:
– Я полагал, что у вас нервы крепче.
– На свои нервы я пожаловаться не могу!
Катульский откинулся на стуле и наглым, шикарным жестом протянул портсигар. Человек в штатском отказался. Катульский не спеша закурил. Все было для него ясно, вплоть до приговора, терять нечего. Человек в штатском спокойно и внимательно смотрел на него стальными, немного выпуклыми глазами. Катульский опять засмеялся и любезно предупредил человека в штатском:
– Нет, это не истерика, не беспокойтесь. Катульский-Гребнев-Липардин смеется потому, что знает больше, чем вы. Он смеется над вашей самоуверенностью. Вам все известно – сказали вы!..
Смех его оборвался, лицо перекосилось. Сержант быстро придвинул к нему стакан с водой. Катульский дышал тяжело.
– Нет! – сказал он. – Вам известно не все! Через десять или через пятнадцать минут вам будет все известно, а сейчас еще не все!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52