Окраина беспорядочно сбегала к реке, словно бы все эти домишки, кусты, заборы врассыпную, вперегонки бежали купаться, остановились вдруг и так остались – неподвижными навсегда. Вместе с другими остановился домик Петра Степановича над самым обрывом – как будто собирался прыгнуть и повис. Домик этот ровесник своему хозяину, вместе с ним он старился, оседал, уходил все глубже в землю, клонился набок… Но подпорок ему, как и Петру Степановичу, пока не надо – стоит еще, держится, хотя и пророс во всех углах сырым мхом.
Здесь прошла вся жизнь Петра Степановича, отсюда он уходил и сюда возвращался; эту дверь сорок лет назад распахнул он, сияя глазами, перед молодой женой и в эту же дверь проводил ее из дому в последний раз на погост. Эти окна в тысяча девятьсот пятом году плакали мутными слезами дождя вслед Петру Степановичу, когда жандармы, разъезжаясь ногами по скользкой дорожке, уводили его в тюрьму. И в эту же калитку, с этой же самой железной заплаткой, постучал он, вернувшись через год, – худой, бледно-зеленый, обросший щетиной, глухо кашляющий, хрипящий отбитыми легкими. И навстречу зашумела листвой эта же самая береза, тогда еще молоденькая, и положила под ноги ему пятнистый, живой, переливающийся коврик тени.
Отсюда, похоронив мать, ушел на Деникина сын-комсомолец, сюда принесли Петру Степановичу письмо, нацарапанное жестким карандашом на обороте какого-то воззвания, – с фронта от боевых товарищей сына. «…Пошел один с гранатами на белогвардейский танк, подорвал его и сам подорвался». Письмо читал Петр Степанович, только что вернувшись из депо, – бумага до сих пор хранит на себе отпечатки рабочих пальцев и желтые потеки от слез. Все было тихо в доме и вокруг, Петр Степанович сидел один за столом с письмом в руках, поникнув седеющей головой, поблескивающей в солнечном пыльном луче… Встал, принес из кладовой доски, заколотил все ставни, запер дверь, пошел на следующий день, к военному комиссару и два года потом водил знаменитый бронепоезд «Гром», побывал везде, наслушался всяких пуль и снарядов досыта. И вернулся опять в свой дом, подновил его, живет посейчас. Премировали его однажды новой квартирой; за честь он поблагодарил, но переехать отказался: «Мне здесь привычнее». И на долгие годы в доме воцарилась тишина, нарушаемая только одинокими шагами да покашливанием хозяина.
Петр Степанович поставил на шесток чугун со вчерашними щами, развел огонь и присел к столу с газетой в руках. Он читал медленно, с передышками, давая отдых глазам.
Сегодня Петр Степанович ждал к себе обычного гостя – Фому Лукачева, сторожа пакгауза. В шкафу, рядом с пухлой засаленной колодой карт, стояла со вчерашнего дня бутылка рябиновой. Фома пришел поздно вечером. В комнате сразу стало светлее от его благодушной лысины. Тяжело дыша, он повалился на стул – толстый, оплывший, с бабьим безволосым лицом, в белой рубахе, перепоясанной по мягкому животу зеленым шнурочком с кисточками.
Они с Петром Степановичем были старинными приятелями, еще перед германской войной часто играли они за самоваром в «шестьдесят шесть». Когда в двадцать первом году Петр Степанович, отъездившись на бронепоезде, вернулся в свой пустой, нетопленный дом с выбитыми стеклами и заколоченными ставнями, когда обошел он, резко скрипя в тишине половицами, обе комнаты и пахнуло на него плесенью, холодной пылью – нежилым духом, и разбежался, пища, из наваленных в углу рогож выводок мышей, и заворочались, заурчали где-то в темноте под потолком дикие голуби, когда увидел он все это запустение, очень стало ему нехорошо, как будто понял, что жизнь окончена. Жены нет, сына тоже нет, сызнова начинать – опоздал. Прислушиваясь к унылому, мерному шуму осеннего дождя, он думал о себе горько, и очень хотелось ему найти хоть какую-нибудь зацепку от прежнего, чтобы не начинать жизнь заново, а продолжить ее. Не было у него такой зацепки, ничего не осталось. А тут как раз брякнула железным кольцом дверь, и, тяжело дыша, весь мокрый от дождя, шагнул в комнату Фома Лукачев – старый друг.
– Приехал? – спросил он просто, сел в уголок, поглаживая лысину, которая и тогда была у него обширной.
– Приехал, – ответил Петр Степанович. – Приехал, дружище…
Перехватило горло, он долго откашливался, а Фома, подперев ладонью бабье лицо, смотрел на него из угла жалостливо и смущенно. И Петр Степанович чувствовал, как все в нем теплеет под этим жалостливым взглядом – поделился тогда с ним Фома теплом своей души. Долго они молчали, наконец Фома кашлянул, полез в карман и вытащил бутылку с керосином (вот чудак, даже керосин не забыл), деловито заправил лампу, протер стекло и зажег. Из другого кармана он достал сверток с хлебом. Еще теплее стало Петру Степановичу. И уже совсем он согрелся, когда Фома легко, без усилия, словно бы так и надо, подал ему зацепку от прежней жизни, положив на стол колоду карт.
– Сдавай, что ли, Петр Степанович. От скуки.
Так сказал, как будто они вчера не доиграли кон и надо сегодня доигрывать.
Они начали в пустом, холодном доме под вой осеннего ветра, под шум дождя партию в «шестьдесят шесть». К полуночи Фома проигрался в пух и прах: у него было двенадцать козлов.
– Целое стадо домой пригонишь, – заметил Петр Степанович.
– Ты запиши, запиши, – сказал Фома. – Я их к тебе обратно перегоню.
С тех пор эта партия затянулась на пятнадцать лет с лишним, то один был в проигрыше и не хотел сдаваться, не отыгравшись, то другой.
В последние годы они играли мало, больше разговаривали. Фома, понимавший в газетах не все, приходил к Петру Степановичу за объяснениями, при этом так напряженно смотрел в рот ему, точно готовился услышать тайны вселенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52