Все релятив?.. У вас жар, Михаил Озеров, вам надо мерять температура! Нет, Михаил Озеров, так порядочный советский молодой человек не думает, так не думает человек, если он в душа коммунист. Есть ли вы коммунист в душа?
Михаил вдруг почувствовал, что лопнули в нем тормоза, и сам испугался. Он понял, что погиб раньше, чем начал говорить. Он знал, что надо молчать, и не мог молчать. Его подбросило внутренним взрывом, толчком.
– Товарищ Вальде!
– Молчите!
Но Михаил уже закусил удила.
– Товарищ Вальде!..
– Молчите, Михаил Озеров! У вас жар, постоянный жар! Молчите, хвастун!
– Я не хвастун, товарищ Вальде. Я вам должен сказать… Я… Вы…
– Садитесь на место!
– Не сяду! Я должен сказать!..
Вальде смотрел на него округлившимися глазами.
– Озеров, покиньте занятия!
Михаил не двинулся с места.
– Вы слышали, Озеров?..
Михаил упрямо стоял.
Вальде резко повернулся на каблуках и вышел. Дверь хлопнула за ним. И сразу вскочили, зашумели ребята, набросились на Михаила со всех сторон с упреками и руганью. Он закричал, напрягаясь, чтобы перекрыть шум:
– Я вам занятия сорвал! Я уйду, ладно! Но все равно это несправедливость!
Он выскочил из класса. Крупными шагами, не оглядываясь, он миновал длинный пустой коридор. Обида и гнев клокотали в нем, перехватывало дыхание, хотелось плакать. Стиснув зубы, он открыл ударом ноги выходную дверь.
Из другого конца коридора вслед ему смотрел, сердито усмехаясь, Вальде.
– Щенок! – пробормотал он. – Ах, щенок! Ну, погоди, я приготовляю тебе хороший аспирин.
Вальде спокойно вернулся в класс, и занятия пошли обычным порядком.
На Михаила посыпались неприятности; каждый день что-нибудь новое. Начальник, по жалобе Вальде, вызвал Михаила к себе, въедливо, долго выговаривал за несдержанность, своеволие, распущенность, за неуважение к старшим.
– Я признаю свою ошибку, – сказал Михаил.
– Не ошибку, а распущенность, – поправил начальник.
– Я признаю свою распущенность, – повторил Михаил, мучительно краснея.
Он страдал. Давно известно, что в молодости для человека нет ничего хуже, чем признаваться в своем несовершенстве. Головомойку, полученную от начальника, еще можно было кое-как стерпеть, потому что разговаривали в закрытом кабинете, с глазу на глаз. Но Вальде этим не ограничился. В стенгазете появилась заметка. Нарисовали карикатуру. Ребята встречали Михаила вопросами:
– Читал?..
Никогда еще не было ему так скверно и стыдно. Он скрипел зубами при мысли, что наклеивала эту заметку Клавдия и смеялась… Если бы он знал, что Клавдия не смеялась, а наоборот, была очень и очень грустна и все время вздыхала, намазывая клеем оборотную сторону заметки.
Каждый раз, видя кого-нибудь перед стенгазетой, Михаил чувствовал колючий обруч на сердце. Он высчитывал дни, оставшиеся до выхода следующего номера.
Стенгазету, наконец, сняли. Михаилу немного полегчало.
Но Вальде и на этом не успокоился. Он принялся за Михаила всерьез. На первом же собрании паровозников он в текущих делах взял слово. Он встал, вынул изо рта свою трубку.
– Я хочу говорить о наша деповская молодежь.
Михаил, похолодев, пригнулся низко.
– Не прячьтесь, Озеров, – услышал он. – Имейте мужество смотреть прямо в лицо, если виноваты.
Вальде подробно рассказал собранию о том, что произошло на паровозе и потом на занятиях.
Сивоусые машинисты слушали хмуро. Тщетно искал Михаил хоть одну сочувственную улыбку. Прохор Семенович Глыбин, кряжистый и чернобородый, угрюмо заметил:
– Жизнь больно гладкая у них. Заботы не видали, без хлеба не сидели. Вот и разбирает их озорство…
Из рядов отозвались:
– Окорот бы не мешало некоторым дать.
– Этак всякий помощник будет самовольно за регулятор хвататься, через год без паровозов останемся.
Над головами собравшихся висела пелена табачного дыма. Начинался дождь, и первые капли, сносимые ветром, уже пестрили крашеный подоконник.
Михаилу вынесли общественное порицание. Хотели записать в протокол. Спасибо Петру Степановичу – отстоял.
– В протокол, я полагаю, можно не заносить. В первый раз это с ним такая конфузия. У меня он работал хорошо, пожаловаться не могу. Давайте порицание выразим на словах.
Из уважения к Петру Степановичу согласились.
Дождь разошелся. Михаил возвращался домой по лужам. Дул ветер, мокро шумели деревья, около фонарей были видны стеклянные прерывистые нитки дождя. Но туча уже сдвигалась, отплывала на запад, подтягивая свои лохматые, изорванные края, и начали проглядывать одна за одной звезды – все чаще. Михаил не замечал ни ветра, ни дождя, ни звезд – он думал. Мысли его были упрямы и непокорны. Он все еще не хотел признать себя виноватым и синяки свои – заслуженными. «Уеду в Москву! Через год они узнают, кого прорабатывали на собрании!» Он остановился на ветру, гордо оправил мокрые, слипшиеся волосы. «Они узнают!..»
Сразу к нему вернулась уверенность; свое будущее видел он точно в перевернутом бинокле: стекла только отодвигают, уменьшают предметы, но не скрадывают их четкости. Подумаешь – вынесли порицание! Он презрительно фыркнул. Все эти порицания, огорчения, неприятности потонут в его блистательном будущем, как дробинки в море, не всплеснувшись и не оставив даже кругов. Если уж его не согнула измена Клавдии, значит ничто не согнет!
Дома он первым долгом справился у хозяйки, не было ли письма из Москвы. Письма не было.
– Какое вы письмо все время ждете? – спросила хозяйка. – Разве у вас родственники в Москве?
Он промычал в ответ что-то неопределенное, ушел в свою комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52