И потому прилагала все усилия, чтобы спасти Федю от неверия в себя — этой наследственной болезни всех так называемых «лишних людей».
Теперь об этом вспоминаешь с улыбкой. А тогда...
Непрерывная стойка по команде «смирно» — вот чем была жизнь Феди с весны девятьсот двадцатого до начала двадцать второго года. Все чаще и чаще он вспоминал о том, что Ольгиных предков Екатерина Вторая — «вражья баба», как в песне поется,— переселила на Кубань с их Сечи. А нрав у запорожцев был крутой: Оля не только напоминала своему избраннику о его достижениях, она умела ткнуть его носом в теперешний, прошлогодний и еще более давний успех и в каждую сегодняшнюю, вчерашнюю и позапрошлогоднюю неудачу.
Умением выворачивать Феде душу и обжигать эту душу как бы раскаленным добела железом — этой чудовищной способностью мать-природа наделила Ольгу поразительно щедро. Не давая своему жениху ни охнуть, ни вздохнуть, изо дня в день ошеломляя его все новыми неожиданностями, она мало-помалу принудила Федю относиться к себе серьезно. Но, одержав эту трудную победу, Ольга отдала ее своему Феде: он получил от жизни все, о чем только может мечтать советский врач и ученый! А она после своей победы помогала ему еще больше.
Если бы не Ольга, Федя никогда бы не осмелился напомнить о себе Дмитрию Кирилловичу. Ни одного письма легкомысленный ученик не написал ни из Двадцать восьмого полка, ни из Царицына, ни из Краснодара. Не написал бы и из Феодосии...
Федор Ипполитович смущенно ткнулся носом в подушку: не такая уж приятная вещь вспоминать, как обо всем этом узнала Ольга и что тогда произошло.
Во время «дрессировки» жениха она точно отмеряла дозы наказания и поощрения. А в этом случае она пришла в неистовство. Зарывать в землю свои таланты—« это еще в какой-то мере можно признать личным делом. Но не сказать «спасибо» человеку, который годами следил за тобой, помог тебе вступить на правильный путь,— да что же это такое?
Ольга тогда ни в чем не упрекнула мужа. Она молча стояла перед ним, бледная, дрожа от ярости, не сводя с него глаз. И это было страшно.
Короче говоря, Оля еще не пришла в себя, а из Феодосии в здешний мединститут полетело письмо на имя профессора Шанина с покаянием и просьбой: дорогой Дмитрий Кириллович, дайте мне возможность искупить перед вами свою непростительную вину!
Ждать ответа пришлось целый месяц.
Старик все же ответил. И хотя в письме не было ни одного слова упрека, Федя долго не мог поднять головы от стыда.
«Знаете, все эти годы я опасался, что служба в Красной Армии не избавит Вас от чрезмерного легкомыслия. Тем с большим облегчением я подумал, что был, кажется, прав относительно Вас. Но не думайте, что я хочу Вас успокоить. Напротив, я желаю Вам побольше беспокойства, неудовлетворенности самим собой и наукой. Это святое чувство. Именно оно толкает нас к поискам чего- то большего, чем удачная операция...»
Заканчивалось это письмо словами:
«Почему Вы до сего времени там, где позапрошлой осенью закончилась гражданская война? Не пора ли к родным пенатам? Прошу Вас иметь в виду: если бы я
счел нужным взять обратно сказанное Вам четыре года тому назад, Вы об этом узнали бы из первой строки этого письма».
Сказать по правде, Федю тогда не особенно беспокоил завтрашний день: если бы Ольга ничего не добилась от него, если бы он считал себя заурядным костоправом, то беззаветная служба в Красной Армии, неоднократные благодарности командования раскрыли бы перед ним немало дверей. Он пошел бы туда, где было бы не очень трудно. Но, завоевав Ольгу, понял: место его там, где от него будут требовать как можно больше, а хвалить, как Костя Грушин, лишь изредка. Да и Ольга не согласилась бы на иное.
И когда его демобилизовали, весточку о своем возвращении в родной город он посла л Дмитрию Кирилловичу одновременно с письмом родителям.
Жене казалось, что собственная болтовня весьма увлекла Колокольню. Но как только тетя Тося прижала палец к губам, он тотчас вскочил со стула и помчался в четвертую.
Василь Максимович лежал теперь на спине: выпрямился-таки. Но состояние его было скверное — он задыхался.
И снова понадобились кислород и камфора...
Наконец у Василя Максимовича задрожали веки. Но глаза открылись не сразу: для этого ему понадобилось собрать остатки своих сил. Но у всех, кто приходит в себя,, взгляд сначала отсутствующий. А у Черемашко он был удивленный, в глазах ни страха, ни даже беспокойства. Он медленно оглядел палату и прошептал:
— А где же... Или тут никого не было?
Женя ответила:
«— Все в порядке, Василь Максимович.
— Это... само собой...— согласился тот.— Но...— Он облегченно вздохнул.— Мне, должно быть, приснилось... Я будто из водоворота выплыл...
Черемашко говорил еле слышно. Женя наклонилась к нему. Ковалишин тем временем прижал свое ухо к его животу.
— Помолчите, пожалуйста, оба,— буркнул он.— Надо же выяснить, почему забастовал у вас желудок.
Да, умения разговаривать с больными он не приобрел. Сказал больному лишнее и стал поспешно его успокаивать:
— Знаете, Сергей Антонович будет очень доволен вами.
— А вами? — спросил больной.
Вадик сделал вид, что не услышал его.
— А профессор за вас похвалит нас обоих,— прихвастнул Вадик.
Но слишком тревожным был его взгляд, и он никак не мог отвести его от живота Василя Максимовича.
— Очень рад,— кивнул Василь Максимович, и что-то похожее на ироническую улыбку промелькнуло в его глазах.— Приложу все силы... чтобы вас... похвалили...
Говорил он еле слышно. Но на Женю посмотрел так, будто ждал от нее ответной улыбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49