— Но какая же это, в сущности, мечта? Пройдет месяц, полтора, и она станет явью. Вот увидите! — В его голосе появился тот апломб, с которым обычно выступал Самойло Евсеевич.— Чтобы такой коллектив, как наш, долгое время маршировал на месте,— в нашей стране это невозможная вещь. Через три недели начнет работать съезд партии. Все трудящиеся встречают это историческое событие новыми успехами, достижениями, победами. А чем встречаем съезд мы? Воспоминаниями о славном прошлом?.. Нет, так дальше нельзя! Я верю: съезд партии и над нашим маленьким «1» поставит точку. Федор Ипполитович опомнится, или жизнь заставит его понять, что он исчерпал себя до дна.— Теперь Вадик сопровождал каждое слово ударом кулака по колену.— Наступило время открыть семафор более дальнозорким и талантливым. И если наш шеф не подчинится велению времени... Одним словом, нашему старику придется уразуметь: чем талантливее он был в прошлом, тем большим тормозом для нас всех стал приобретенный им при царе Горохе авторитет.
Женя облегченно вздохнула, поняв, что в заповедной мечте Вадика она не играет роли. Но тем труднее было поверить, что Колокольня самостоятельно додумался до ниспровержения Федора Ипполитовича. Скорее всего он повторяет слышанное от Евецкого.
— Не знаю, кто станет нашим научным руководителем— Михайло Карпович, Самойло Евсеевич или пришлый варяг. Но для тех, кто стремится двигаться вперед, самым подходящим был бы заведующий нашим отделением. Конечно, Ляховский хирург более вдумчивый. Так и Шостенко у операционного стола все еще великий артист. Но идти вперед и вести за собой большой коллектив они уже не способны. А с Самойлом Евсеевичем наш институт и его клиника мигом вернут себе былую славу, запомните мое слово.
Немало всякой всячины наслушалась Женя за четыре месяца, но такого...
Все же она спросила без улыбки.
— -А что вы будете делать?
Ковалишин гордо поднял голову,
— Разве я о себе думаю? Завтрашний день института — вот что меня тревожит!
— А какую роль играет в вашей мечте доктор Друзь? — спросила Женя.
Вадик пожал плечами.
— Странный он человек. Вы не находите? Ко мне он относится почему-то хорошо. А его способности... Через год-полтора я буду оперировать не хуже. И с диссертацией долго возиться не буду.
— Незавидное у него будущее...— насмешливо промолвила Женя.
— А на что, собственно, может рассчитывать такой сухарь, как Друзь? — убежденно заявил Вадик.— Кроме своих сосудов, он ничего не желает знать. Заговоришь с ним о театре, о литературе, футболе, начнешь рассказывать свежий анекдот — ничто его не трогает. Четвертая палата — вот и весь круг его интересов.
— Почему же он так хорошо относится к вам?
Ковалишин почувствовал себя еще увереннее. Он даже придвинулся к девушке.
— Я для него вроде отдушины. Осталась в нем капля человеческого тепла —надо же его на кого-то излить. Но меня это тепло не греет... А Танцюра считает, что он не сухарь, а пружина. И не какая-то, а закаленная. Она изо дня в день, видите ли, накручивается. Вот Танцюра и ждет, когда же она закрутится наконец до отказа. Мой напарник уверяет, что как только она начнет раскручиваться, то Друзь или взлетит, как ракета, или от него и осколков не соберешь... Разве не чепуха?
Женя не успела ответить.
Из четвертой палаты выбежала тетя Тося, и из того, как шевелились ее губы, Женя поняла: «Новенькому худо!»
Часы в кабинете пробили половину четвертого.
Черт знает что! Столько припомнил, столько передумал, а прошло только тридцать минут! Неужели придется ворошить прошлое до утра? На что же он завтра будет способен?
Впрочем, фортуна и сегодня к нему благосклонна. Обычно бессонница начинает терзать его с полуночи. Не всегда мысли текут плавно, иногда их не утихомиришь... А если быть откровенным, старческая бессонница и то, что сердце вдруг тоскливо напомнит о себе,— ей-же-ей не столь уж дорогая плата за счастливую сорочку. Только и было забот у жизни,— в юности ласково уговаривать неразумного Федю, а в зрелые годы привыкшего к успехам и почету Федора Ипполитовича:
«Не нервничай, не огорчайся — завтра тебе повезет еще больше».
И везло. Да как! То же самое будет и дальше.
Хватит у Федора Ипполитовича сил, чтобы и непокорного сына обуздать, если он появится, и успокоить испуганную пустяками дочку, и вразумить ослепленного властью директора!
Успокоится и Ольга...
Федор Ипполитович улыбнулся.
Его жизнь почти всегда складывалась так, что каждое событие походило на еще один подарок судьбы ему лично. Не успел, например, тридцать девять лет тому назад Федя стать революционером, как, будьте любезны, и революция подоспела...
В конце февраля и в начале марта семнадцатого года Федя чувствовал себя так, будто в стране начался праздник, на котором он будет пусть и не центральной, но и не второразрядной фигурой. Ему казалось, что очутился он на гребне высокой волны и она стремительно несет его, несет... А фортуна позаботилась, чтобы Федя был донесен куда надо.
В один из первых дней Февральской революции волна пронесла его вместе с группой рабочих через казарму Двадцать восьмого пехотного полка, недавно прибывшего в город для переформирования. После короткого митинга полк в полном составе (лишь несколько господ офицеров
отсутствовало) с красными знаменами вышел на площадь перед городской думой и торжественно принял присягу на верность революционному народу.
Роль Феди в этом событии была так мала, что он и значения ей не придал: несколько студентов составляло, так сказать, свиту тех, кто призывал солдат присоединиться к революции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49