— В конце концов, кто вы такой? Мне доводилось бывать у академиков, генералов, и нигде ничего подобного я не слышал!
Долго мы говорили. Я высказал свою точку зрения: радио и телевидение изыскивают более гибкие формы, а печать — увы, нет, и это чистая правда. Наконец добрались до сути.
— Самое настоящее мещанство бояться кого-нибудь перехвалить,— резюмировал редактор.
— Это вовсе не мещанство, а признак порядочности,— не сдавался я.
Беседа проходила в присутствии дирекции, поэтому Папаша на этих моих словах гневно скривил рот, а Бернатонис стал делать какие-то знаки, но этот человек, представляющий печать, был так уверен в собственной непогрешимости, что меня все время подмывало ему возражать.
— Хочу просто сказать, что пора отказаться от устаревших штампов,— не удержавшись, добавил я,— и писать о хороших людях так, чтобы им потом не пришлось краснеть перед товарищами за свою добропорядочность.
Редактор красноречиво развел руками и вместе со стулом повернулся к Папаше:
— Мне кажется, подобное поведение несовместимо ни со званием коммуниста, ни со званием руководителя коллектива.
Я как ни в чем не бывало ответил ему в тон:
— А я все прекрасно совмещаю. Пожалуйста, побеседуйте с рабочими из моего цеха, если не верите.
Редактор тяжело поднялся со стула и еще раз обратился к Папаше и Бернатонису:
— Ну, знаете ли, я крайне недоволен нашим разговором.
Директор с Бернатонисом пытались смягчить положение, однако редактор ушел разгневанным. Такая победа его явно не устраивала. Теперь, разумеется, я получу свою порцию за нахальство. Так оно и было: меня даже не удостоили нравоучительной беседы.
— Пошел вон,— Папаша не хотел больше никаких объяснений.
Я покинул кабинет.
И сделал для себя вывод на будущее: все-таки важно не то, что хотел сказать, а как тебя поняли.
Решил больше не заносить в тетрадь собственные ошибки, хотя порой полезно анализировать свои просчеты. Перекладывая все на бумагу, часто перестаю ощущать себя тем Каткусом, который ясно представляет себе конечную цель, и становлюсь кем-то вроде игрока, выстраивающего свои ошибки в логическую
цепь и тут же легко их забывающего; быть может, даже готов повторять их снова и снова, ничуть не терзаясь...
В темноте зрительного зала Юстас украдкой время от времени поглядывает на Дайнин профиль, неясно проступающий в полумраке, стараясь понять, о чем она думает, нравится ли ей спектакль. На сцене — опера «Фауст»,— Юстасу случайно предложили на заводе два билета, и Дайна вынуждена была просить подругу, чтобы та присмотрела за детьми. В театр Дайна пришла в нарядном платье василькового цвета, с обнаженными плечами, и Юстас, любуясь, подумал, какая у нее ровная и прямая спина, как застенчиво шевелятся лопатки. Но Дайна ни разу не повернула головы в сторону Юстаса, сидит застыв, словно мраморная статуя, и ему непонятно — то ли обдумывает нерешенные свои дела, то ли погружена вся в музыку. Ему бы очень хотелось, чтобы Дайна хоть раз улыбнулась привычной своей сдержанной улыбкой, но этого не происходит; Юстаса вдруг охватывает страх — а что, если бы ее кресло вдруг оказалось пустым, если бы Дайна исчезла на все времена и дни его проносились бы чередой, как прежде? Может, ему было бы спокойнее, меньше хлопот, но, господи, как там, в прошлом, серо и скучно, никакой трепетной радости, беспокойного ожидания. Ты словно в железных клещах и упорно выполняешь намеченную программу. Ненароком Юстасу вспоминается письмо, хотя здесь совсем не место и не время для этого, его бросает в жар, Дайна держится с достоинством, будто знает или угадывает выводы его матери; чертов аналитик, даже в театре не может отвлечься. Впрочем, кто знает, мысли Дайны в эти мгновения, быть может, тоже обращены к нему, Юстасу Каткусу, который до сих пор обходился вежливо с молодой женщиной, великодушно уделяя ей пару часов своего драгоценного времени. В их последующие встречи о разводе они больше не говорили; скорее всего, Дайна решила, что безнадежно спрашивать у него совета, лучше поступать как умеет, не нарушая чьего-то покоя. Очевидно, и встречи эти идут к концу, потому что в театр Дайна явилась без особой радости, похоже — из вежливости. В чем-то он разочаровал женщину, Юстас чувствовал
это довольно ясно, и его охватывал стыд. Каткус, неужели ты такой трус? — спрашивал он себя и все не мог сосредоточиться и следить за действием, наслаждаться голосами певцов...
Раз Дайна была для тебя просто женщиной с самого начала — надо было деликатно избежать дальнейшего общения, ведь ты прекрасно умеешь отгораживаться от людей, которые тебе не нужны. Но ты этого не сделал. Значит, возникло неосознанное влечение, которое позже ты позволил ощутить и ей. Ты мысленно успокаивал себя, что вам просто хорошо вместе и нечего ломать голову по поводу будущего. Вот только по совести ли это? Всякое общение неизбежно заканчивается союзом или разрывом. И не надо перед собой хитрить. Вы бредете по дороге рядышком, и раз ты приостановился, начал топтаться на месте, Дайна постепенно отдалится, ускользнет из твоего поля зрения, спокойно и безвозвратно канет в пространстве. И никогда тебе уже не догнать ее.
Юстас принимается нетерпеливо ерзать в кресле, никак не может дождаться перерыва, ему хочется стиснуть Дайнины пальцы, однако он не решается, опасаясь ненароком обидеть женщину. Он обязан сказать ей те важные весомые слова, чтобы она не исчезла, не растаяла в неизвестности, и он обязательно скажет их после окончания первого действия. Только бы не опоздать.
Он подносит часы к глазам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65