— Прекрасно, прекрасно,— продолжал дальше Зубавичюс и, поднявшись, шагнул к Юстасу.— Ты, самый длинный, пойдешь мастером к слесарям. Ты, второй по росту,— указал пальцем на Эдмундаса,— будешь мастером у токарей, а ты,— махнул на Вацловаса,— старшим диспетчером.
— Мы еще даже с заводом не познакомились,— пробормотал Юстас, тупо уставившись на стену из белых кирпичей, которая принадлежала какому-то цеху и виднелась через окно.— Ни какие там люди работают, ни какая технология, ни план какой... Можно просто не справиться...
— Наплевать! — с досадой перебил Зубавичюс.— Пока еще здесь такой бардак, что никто не заметит — справляетесь вы или нет. Мне нужны мастера с высшим!
Потом со смаком расхохотался:
— А может, надеялись, что и дальше станете над чертежиками горбиться?
Спустя несколько недель Юстас убедился, что его пуританство, привитое матерью, позже развившееся в институте, нежелание приноравливаться к среде, даже некое аристократическое ее игнорирование рано или поздно могут закончиться катастрофой. Эти пуританские устои оказались слишком незначительной опорой на заводе, где все было безгранично реальным и земным. Поначалу Юстас порядком расстроился, поскольку те поведенческие принципы, на которые он опирался, учась в институте, будучи отличником и бессменным старостой курса, теперь сделались позорной ношей, от которой следовало избавиться как можно быстрее.
Ситуация показалась Юстасу на редкость трагичной: рост метр девяносто два, вес как у воробья — шестьдесят четыре килограмма, детское, вечно краснеющее личико, абсолютно не гарантирующее ни удачи, ни авторитета. Можно сказать, банальное лицо. В первые недели Юстас учился курить, в туалете репетировал, как выпивать полный стакан залпом. После первой получки вдрызг напился со своими слесарями на обрывистом берегу Вильнялег это случилось впервые в его жизни — и пробудился в рабочем общежитии,— видать, приволок кто-то,— однако в собственной постели. Странно, никто над ним не посмеивался, мужики, кажется, поняли, что творится в его душе, и даже по работе старались не доставлять ненужных хлопот.
Между тем Юстаса еще долго преследовало тайное желание избавиться от интеллигентского инфантилизма. Подлинная грубоватая мужественность казалась ему самому вещью недостижимой: болезненное детство и воспитание матери — это, без сомнения, дало горькие плоды, которые придется долго срывать и пробовать. Еще во время учебы в институте Юстас не выносил мужчин-мальчиков, мужчин-детей, коверкающих жизнь себе и другим, кто к ним прикасается. Мечущиеся туда-сюда от чрезмерности амбиций, они просто- напросто не в состоянии выполнить до конца никакой работы. Это люди с прорехой в душе, которую не дано залатать, и вечно недовольные, каким бы трудом они ни занимались. Устроившись на работу, он испугался, что сам станет походить на них.
Начальник цеха Зубавичюс иногда с восьми утра до восьми вечера возился с новоиспеченными спецами, будто кот с гороховым стручком, никогда не уставая, не упрекая, постоянно насвистывая оперные арии. Потом вызвал однажды всех троих в свой кабинет и бодро заявил:
— Гляжу, мужики, вы уже пообтерлись, надо бы стариков в отпуск пустить, лето на исходе. План дадим и без них.
Ни один не возражал. Молчал и Юстас. Ему уже пришлись по душе работающие здесь люди, нравился сам завод, нравился Зубавичюс.
— Хорошо, шеф.
Пахали, как волы, и не споткнулись ни разу.
Со своими обязанностями Юстас справлялся без
особого труда, но, когда приходилось посылать рабочего мыть окна, не знал, куда деться от стыда. По его мнению, этим должны были заниматься другие люди, поскольку рабочий приходит на завод прежде всего для того, чтобы обеспечить семью заработком, его нельзя гонять по пустякам. В цехе быстро поняли, что молодой мастер слишком совестлив, переживает, когда человек не зарабатывает столько, сколько хотелось бы, поэтому часто пользовались этим: «Мастер, мне ведь детей своих кормить надо!» Особенно в тех случаях, когда администрация повышала нормы. В ответ на такое заявление Юстас бессилен был что-либо возразить, почувствовал, что начинает тяготиться своей работой. По ногам снились одни производственные неприятности, просыпался в холодном поту, а утром с большой неохотой заставлял себя отправляться на завод.
Самолюбие не позволяло обращаться к Зубавичюсу и хныкать, подобно школьнику младших классов. Поэтому однажды взял чертеж, из-за которого возник раздор у технологов с конструкторами, и направился к начальнику цеха.
— Послушайте, шеф, чепуха получается с этим отверстием,— сумрачно произнес и разложил на столе чертеж.
— В чем загвоздка? — не без коварства вскинул брови Зубавичюс.
Юстас придвинул ближе чертеж, а сам уставился в угол, где торчала пустая подставка для переходящего знамени.
— Да плевать на это отверстие, говори прямо — зачем пришел?
Юстас рассказал все.
— Знаешь, приятель,— ответил Зубавичюс,— очень сложное это дело — управлять людьми. Все манипуляции возникают оттого, что некоторые персоны, ничего не смыслящие ни в психологии, ни в истории, ни в накопленном нравственном опыте народа, вдруг в один прекрасный день осознают, что им нужно дотла сгореть ради так называемого дела. Наплевать им на всех, главное — повторять, повторять на каждом шагу: «ради дела». Так ведут себя хамы, не уважающие людей. Ты не таков, поэтому скажу о другой стороне медали — о чрезмерном демократизме. Хотел бы напомнить тебе кое-что из политики старых литовских князей. Не имея
возможности оставлять в завоеванных землях достаточной силы, они не трогали ни церквей, ни веры, ни местных властителей, которые должны были платить им дань;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65