Не раздумывая, пустила коня к ним. Ребятишки увидели ее и в страхе бросились бежать. Позади всех, громко реви от страха, ковылял мальчонка с торбочкой в руке. Эртечи уже догоняла его. И тут он оступился и упал прямо под копыта коня. Испугалась Эртечи, не помнит, как соскочила с седла; давай ощупывать малыша. Это был Ырыс, месяц назад оставшийся сиротой... Наконец он пришел в себя. Обрадовалась Эртечи, вскрикнула, засмеялась, заплакала. Жив Ырыс, жив! А он с такой ненавистью посмотрел на нее... Вытер грязь с лица ручонками,— кожа на них потрескалась от холода, и процедил совсем синими от холода губами: «На, подавись! Но запомни, вырасту — отомщу!» И кинул ей мешочек. «Ах, ты так...» — вспыхнула Эртечи. Не пожалела Ырыса, забрала его торбочку. Там колосков-то было всего ничего, на самом дне... Вот он — этот Ырыс, шофер передовой, мужчина, детей растит, скот растит...
Много, ох как много Эртечи думала обо всем этом. Судила и так и сяк. Защищала, оправдывала себя перед собой: время стояло суровое, война шла, и нельзя было размягчаться, невозможно было иметь доброе сердце... Или можно было? Как узнать? А что, если сыпала она тогда соль на раны? Кто ответит Эртечи?.. Не приходило к ней облегчение от воспоминаний о трудных тех временах, и потому не любила она их ворошить.
По ведь нередко тогда Эртечи и добро делала. Как могла — так и делала... Вот ведь, он, Сыйтынак, сидит здесь, протокол пишет... Помнит Эртечи: вечером к ней в юрту пришли мать и старшая сестра Сыйтынака. Мать вытащила из-под шубы бутыль араки. Много ли надо женщинам,— опьянели, заголосили. Было от чего голосить: отец Сыйтынака ушел на фронт в самом начале войны, за ним ушли два сына, и на всех принесли по черной бумажке. А теперь настал черед отправляться последнему парню, поскребышу. Да у Эртечи у самой и муж не вернулся, и сын, единственный... Гостьи стали ползать на коленях перед Эртечи, умолять чтобы переправила год рождения Сыйтынака. Сестра его работала в районе: клялась, плохо Эртечи от этого не будет, а если что, так заступится. Уговорили... Много всякого перетерпела потом Эртечи: с работы руководящей сняли, месяца три под следствием просидела. Но что теперь жалеть? Пока разбирались, война кончилась, Сыйтынак, хоть и семь лет, отслужил в мирное время, вернулся живой и невредимый. И все оправдал: выучился, вышел в люди, правая рука председателя. А ведь кто знает, вернулся ли бы парнишка...
— Теперь послушаем, что скажет нам уважаемая тетушка Эртечи! — громко объявил председатель.
Вздрогнула Эртечи, услышав свое имя, очнулась. Оглядела зал.
— На ее глазах становилась наша жизнь, выросли мы,— торжественно продолжал Адырбас Кыпчакович.— Больше четверти века проработала она дояркой, а еще раньше одной из первых вступила в колхоз, была у нас первая комсомолка. Не побоялась, понимаете, баев! Вот с кого должна брать пример наша молодежь!
Что она скажет? Что скажет им? Вконец растерялась Эртечи... Все же встала, подошла к трибуне. И тут почувствовала, что не может произнести даже привычное для нее когда-то: «Товарищи колхозники и колхозницы!..» Стояла перед всем залом, под всеми взглядами, устремленными на нее... Так и не набралась сил заговорить. Не сказав ни слова, пошла от трибуны. И не села на прежнее место; спустилась по ступенькам в зал и отыскала себе стул в самом последнем ряду.
А люди почему-то долго и громко били в ладоши» Долго и громко, долго и громко... Эртечи не поднимала головы. Люди хлопали, хлопали... Кто-то смеялся, — наверное, из молодых,— беззлобно, добродушно смеялся, видать, над ее старушечьей неловкостью... Сыйтынаку пришлось не раз стучать линейкой по графину с водой. Хлопали люди и хлопали...
Под конец Сыйтынак торопливо прочитал решение, все проголосовали единодушно, и председатель объявил, что собрание закончилось и теперь будет кино.
Эртечи сперва хотела уйти. Что толку смотреть на тени мужчин и женщин, если не понимаешь ни языка их, пи мыслей? К тому же глаза давно не те, что раньше.
Потом все-таки решила остаться. Давно не была среди людей...
И не пожалела Эртечи, что осталась. Картина была о солдате, совсем молоденьком пареньке, который торопился с фронта в отпуск к матери, чтобы починить крышу ее избушки. Да так и уехал снова на фронт, не успел даже попить чайку у мамы. Уехал и не вернулся... Все было понятно Эртечи в той картине, и она плакала, плакала, не таясь. И многие, она заметила, плакали рядом с нею Тот русский паренек был такой еще нескладный, шея такая тонкая... Совсем как ее Сана. Одногодок, наверное. Сана убежал на фронт, когда ему семнадцати не было...
Медленно шла потом Эртечи но тихой, безлюдной улице. Стояло полнолуние, светло было, как днем. Ярко блестели жердяные прясла по обе стороны улицы, высокие ворота, строй телеграфных столбов, бревенчатые стены, шиферные и железные крыши изб. А земля была серая, бледная. На нее ложились резкие густо-черные тени.
«Давно здесь не была,— подумала Эртечи, вдыхая деревенский дым. — Считай, всю зиму. Надо бы проведать Токой, как она тут, моя подружка... А может, найдется у нее для меня листового табаку...»
Осторожно ступала Эртечи по гулкой, крепко схваченной ночным заморозком дороге. Боялась закашлять, или ненароком шаркнуть подошвой, или споткнуться. Так не хотелось ей, чтобы подняли гвалт деревенские лайки. Стоит тявкнуть одной,— долго потом не угомонятся. В тишине хорошо, в тишине можно подумать.
Токой вроде должна быть дома... Дочка ее, Дило-маш,— она, конечно, на ферме в Еланду...
Вспомнились Эртечи коровы, которые у нее в Еланду были. Безрогая ведерница Тоней, красно-бурая Энек, смирная, всегда сонная Акбаш,.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81