Откуда-то явился в их места весь белый, невиданный чудо-козел. Сжался от страха старик, услышав об этом козле. «Вот моя судьба, — прошептал. — Застрелю его — буду жить, не смогу — тогда не перешагнуть мне золотой восьмидесятый порог».
Тадыр заметил бочку5 крепко привязанную к борту веревкой. На бочке, будто свернувшаяся змея, лежал шланг.
— Бензин, — догадался Тадыр. — А что, если слить бензин! Где они здесь бензин достанут?!
Выследил тогда отец белого козла. Стрелял в него. Но не попал. Л ведь стрелял он хорошо; хотя гла*а его уже не видели мушку ружья, попадал он в цель не хуже молодых, самых метких, с соколиным зрением.
И позабыл старик про отдых, про дом. Все выслеживал седого козла. Трижды козел попадался ему, но отец мазал. Не то что капелек крови, даже единой волосинки не выбивала его пуля...
Ударил Тадыр кулаком по бочке — пустая. Отвернул пробку. Правда, пустая.
— Э-э, да они, видно, заполнили баки. Чтобы все было готово.
Схватил Тадыр шланг и спрыгнул иа землю. Открыл пробку бензобака. Полный. Обежал машину, открыл другой бак, — тоже полный. Сразу резко запахло бензином.
— А если они погибнут тут?.. — заколебался Тадыр. — Нет, — решил, — не погибнут. Еды у них вдоволь. До ближней деревни дня два ходьбы. А стрелять в эликов — не будут больше!..
Когда потерял отец веру в себя, — стал просить других, чтоб застрелили седого козла. И Тадыр много раз ездил с отцом, но все попусту.
А к зиме козел исчез. Старик даже до степей добирался, надеялся, что еще встретит его. Но не встретил больше... И умер. Как говорят, ушел за солью. Зима стояла, морозы, а под той лиственницей, где отец велел себя схоронить, земля будто оттаяла...
Тадыр знал, что он сейчас сделает. Конец шланга — в бензобак... Вдуть в другой конец воздух, сильно потянуть в себя раза два и резко наклонить шланг книзу... И вот уже бензин так и ударил из полного бака ^ерез напрягшийся шланг, и сразу стал исчезать в рыхлой таежной почве... Быстрее, быстрее! А то вернутся они, гости эти, и тогда...
Опустел бак. Теперь ко второму. Вот и из него пошел, пошел бензин, дальше он и сам выльется, можно уезжать. Но нет, Тадыр подождет, он подождет здесь, пока не зашипит и не прогремит в пустом баке воздух. Все, дело сделано.
Теперь — в седло. Доскачет Тадыр до своего становища, возьмет из шалаша арчимак. Соберет по пути косяки и погонит табун подальше, в чащобу, в глухой кедрач, где ни черт, ни бог не найдут Тадыра.
Каурый у него конь хороший: крепкий, надежный. В самой силе. Шесть лет ходил косячным жеребцом, набрал себе мышц и костей. Шесть лет никто на нем не ездил, — вырос свободным. Тадыр сам его усмирял, сам обучал. Да разве сядет табунщик на плохого коня?
Скоро и снег пойдет. Заветрит, завьюжит, день от ночи не отличишь. И так суток на трое, на четверо. Тогда уж точно гостям не отыскать Тадыра. Не то что Тадыра, сами себя не найдут. Ну, а если найдут его... К тому времени доберется он до своего карабина. Карабин Тадыра ни разу еще не промахивался. Тадыр ведь — парень среди парней: он и волк, он и медведь. Захочег — поймает любого дикого стригунка — один на один, — оседлает его и поскачет. До сих пор не встречал Тадыр никого, кто бы мог его левую руку завалить!
Так бежали, неслись, обгоняя одна другую, мысли Тадыра... Сам он все стоял и стоял неподвижно посреди поляны, со шлангом в руке... Минута прошла, за ней вторая, третья...
Тадыр бросил в кузов сухой, не коснувшийся бензина шланг.
Тут же на сердце у него стало легко и спокойно. Страх, только что до краев наполнявший все его существо, исчез, улетучился. Тадыр выпрямился свободно, во весь рост, набрал полную грудь воздуха. Пошел к Каурому и отвязал его.
Тронулся.
— Надо завернуть косяк Кара-Айгыра, — буркнул деловито
Замахнулся чумбуром, огрел Каурого.
— Тьфу, — сказал в сердцах.
Скоро уже окрылся в темном ельнике. Вороны и сороки продолжали носиться над поляной.
Кырс! Кырс! — снова раздалось.
Потом тишина наступила в горах, глухая, полная, ждущая.
И пошел снег. Круто пошел...

ЖЕНИТЬСЯ БЫ...
«Еще день долой... — вздохнул Сулук и устало навалился грудью на прясло. — Вот и исполнилось тридцап» лет от роду», — подумалось невесело.
Дата, как говорят, круглая, но отметить его тридцатилетие роди юлям даже в голову не придет. Сроду не отмечали никаких дней рождений. Значит, так и положено: не было, нет и не надо. Особенно сейчас, в самый разгар око га
Овец Сулук только чю пригнал с пастьбы. Они быстро улеглись и ютчае принялись за свою извечную работу — зажевали: кырт-кырт-кырт. Тихо, мирно, спокойно... Конечно, устали они. А вот насытились ли? Едва ли. Зелень едва проклюнулась, запахла дразняще, да в ней пока что больше запаху, чем проку. Сколько сил потеряли, носясь по склонам. Овечкам кажется, что зелень вдали выше и гуще, вот и рыскают они, бедные, собачьим бегом туда-сюда, теряя и без того растраченные за зиму силишки. Л доберутся до скал, то вовсе не удержишь. Там набухли, налились весенним соком лишайники, накипи на камнях, дьилан-дьястыки — змеиные подушки. Так и несется вверх овца, а там, смотришь, скрутили ее предродовые схватки Возись с нею, чтобы спустить ее пониже, к подошве горы, а после вези ее на телеге в кошару, иначе ягненок простуду или какую другую хворь схватит. Да если б с одной возиться, а то они по пять-шесть штук враз принимаются, успевай за ними...
И по лицу и по всему виду Сулука заметно, как он устал и проголодался. Весной человек ослабевает и устает быстрее От дневной суматохи даже его лошадь Гнедко и то к вечеру начинает спотыкаться, а что о человеке говорить ,
В длинном, приземистом тепляке разговаривают мать с отцом Из раскрыты дверей доносятся их слова
- Во он та, белая большеглазая, — слышится голос матери, — слишком уж неугомонная Как бы она не затоптана своею детеныша Их надо переселить в просторную клетку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81