На следующий день к нему приходил уклончивый ответ с обещаниями скорого примирения. А мать снова вязала чулок в кабинете сына и снова пилила его.
— Береги себя, Леня,— заботливо и плаксиво говорила она.— Брось ты свои занятия. Теперь тебе укрепиться надо, голубчик, чтобы собраться с силами и поехать за нашей негодяйкой. Она со своим папенькой-то, я думаю, рада, что успела уходить тебя. Поди-ко, полагает, что ты так и оставишь ее на воле гулять на все четыре стороны...
— Ничего она не полагает,— злился сын.— Я ей писал, что не оставлю ее у отца, и она знает, что это мое последнее решение.
— Э, голубчик,— вздыхала мать,— мало ли что в письмах-то пишется, бумага все терпит, да на нее
никто и внимания-то не хочет обращать! Ты ей пишешь одно, а она в свой нос дует!
— Погодите, одумается! Ведь и она, и ее отец очень хорошо знают, что я не шучу, и что право на моей стороне...
— Плохо мне что-то верится, что они знают это... Для них, видно, и прав-то никаких нет, такие уж без-законники!
— А вот увидим: поеду к ним, как немного поспокойнее буду. Все это проклятое нездоровье затянуло дело... Кажется, все бы отдал, чтобы быть теперь здоровым! А то от первого волненья чуть не в обморок падаю... Тут твердость нужна...
— Уж что и говорить! Больным не поедешь к ним,— вздыхала мать.— А ты бы мне позволил переговорить с ними.
— Э, вы только хуже испортите дело!
— Ну, батюшка, если уж ты такой дурой меня считаешь, так это твоя воля! — оскорблялась мать.— Мы ведь вот стары да глупы, а все же в наши-то времена не делалось таких делов. Жили с мужьями честно, терпели все, да никто и не знал, что мы терпим. Да если бы в наше время такая история случилась, так мы бы дело-то мигом уладили бы, церемониться не стали бы... Ну, а теперь люди умны стали, порядки другие; что-то только из этого выйдет, не пришлось бы кому-нибудь эту кашу-то расхлебывать...
Сын молчал.
На следующий день шла та же песня, то же нытье. Алексей Алексеевич почти привык к этим беседам и очень часто не произносил ни одного звука во время сетований матери. А эти сетования принимали все более и более угрожающий топ.
Однажды Алексей Алексеевич возвратился домой с одного урока и хотел пройти к себе в кабинет, но был остановлен на пороге матерью. Ее вид не предвещал ничего хорошего, глаза сверкали каким-то злорадным блеском, движения были торопливы и тревожны.
— Ну, что, дождался? — едко заговорила она скороговоркою.— Радуйся теперь, обманули, провели!..
— Что такое? Будете ли вы когда-нибудь толком говорить! — раздражился сын.— Что случилось?
— Ничего, батюшка, ничего!—язвительно говорила Марья Ивановна.— Мать у вас дура, мать ничего не понимает, ее слушать не стоит. Ну, и прекрасно, и наслаждайтесь, как из вас дурака делают.
— Да станете ли вы говорить, как следует? Что вы меня-то пилите? Понимаете ли вы, что вы измучили меня? — почти простонал сын.— У вас святого-то ничего нет! Вы, вы меня сводите в могилу!
Марья Ивановна вдруг разрыдалась.
— Прости, родной мюй, прости! — застонала она.— Не могу я, не могу сдержать себя при этаком-то позоре! Ведь наша-то развратница, душегубка-то наша, сбежала!
Обносков тяжело опустился на диван.
— Сбежала за границу с любовником, верно, сбежала, с Павлушкой, верно! Без ножа зарезала! Срам-то, срам-то какой! Что теперь говорить-то будут!
— Что же это такое? Надо идти, справиться,— бормотал Обносков.— Да это ложь, у нее не было паспорта... Ложь! ложь!.. Кто вам сказал?
— Людишки, людишки их,—рыдала мать.— Лица этакие поганые с улыбочками делают, радуются нашему горю, нашему позору... Подкуплены, бестии, подкуплены!
Обносков с усилием поднялся с дивана...
— Батюшка, я с тобою поеду, ты слаб,— засуетилась мать.
— Подите прочь,— оттолкнул ее сын с непривычной грубостью.
В его глазах сверкала злоба.
— Не смейте никому рассказывать об этом до моего возвращения. Слышите?
— Слышу, слышу,— робко произнесла мать, и в ее голове вдруг промелькнула мысль: «Что это он точно мой покойник муж сделался!»
— Ступайте в свою комнату, а то вы с прислугой болтать станете. Привыкли к сплетням!—еще более резко и сухо проговорил сын, и, действительно, в эту минуту он был похож на своего забитого отца, когда тот бывал пьян и грозен.
Обносков вышел. Его походка была нетороплива, но тверда. Во всей его фигуре было что-то зловещее и мучительное. Худой и истомленный, но сдержанный появился он в доме Кряжова и приказал лакею доло
жить о своем приходе старому ех-профессору. Он сел в столовой и устремил глаза на дверь, из которой должен был выйти Кряжов. В этом не было ничего рассчитанного на эффект, но этот пристальный взгляд, встретивший Кряжова при первом его шаге в столовую, смутил старика и заставил его впервые потупить глаза перед зятем. Обносков не спускал с него глаз. Оба они страшно изменились за последнее время, на обоих страдание наложило свою неизгладимую печать. Кряжов молча поклонился и сел. Он как-то совсем сгорбился.
— Что же это значит? — неторопливо заговорил Обносков довольно твердым голосом.— Я жду ваших объяснений!
— Что же мне объясняться! — произнес старик.
— Где ваша дочь?
— Не знаю,— солгал Кряжов и глянул в сторону, избегая встречи с испытующим взглядом зятя.— Она уехала куда-то без моего ведома...
Старику было непривычно, мучительно лгать, и еще перед кем, перед презираемым человеком. .
— Без вашего ведома? — засмеялся Обносков, и в его голосе уже послышалось лихорадочное волнение.— Без вашего ведома! И вы думаете, что я вам поверю? Не в ваши бы годы прибегать ко лжи. Вы когда-то так гордились своею прямотою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90