Большинство изощренных инструментов для исследований – микроскоп, например, и пневматический насос – отсутствовали вообще. Даже пыль вокруг, как заметил Клод, отличалась от пыли, которую он помнил. Она была знаком заброшенности, а не просто невнимательности. Будто хаос, царивший некогда в поместье, состарился и устал. В библиотеке нетронутые пирамиды книг покрылись паутиной.
Клод вышел на улицу. Он осмотрел громоотвод – тот заржавел и потерял самую главную деталь – проводник. Далее юноша направился к голубятне. Там господствовало молчание, и только две полевки ежились от холода на полу. Клод взобрался по спиральной лестнице, прекрасно дополняющей интерьер поместья, и вспомнил, как они с аббатом искали селитру. Затем он двинулся к башне. Клод поднялся в комнатку и посмотрел в узкое окошко сначала на заброшенный грушевый сад, затем на деревню, посреди которой тянулась черная полоса – след, оставленный пожаром. Он взялся за шпингалет на ставенке и подергал его туда-сюда. И вновь на него нахлынули воспоминания. Клод вспомнил детство, учебу и ужасное происшествие в часовне, вспомнил он и то, как покинул дом, куда теперь вернулся.
Наконец он окончательно замерз и отправился на поиски огня. Клод спустился по лестнице, пересек внутренний двор и пошел к главной постройке. Примерно на полпути к библиотеке он услышал знакомый чих.
Из-за угла неожиданно выскочил аббат и поприветствовал бывшего ученика. В последующие минуты нелепого молчания Клод осматривал Оже с внимательностью, присущей художникам. Брови старика, ранее кустистые и мягкие, теперь торчали в стороны, как рога. Волосы появились и на переносице, где растрескавшиеся, помутневшие очки словно нашли вечный приют. За их стеклами глаза, некогда горевшие голубым, совсем помутнели. Волосы на голове графа стали белее снега.
– Да… – молвил аббат, как бы отвечая на немой вопрос Клода. – Я одряхлел. И, боюсь, слишком быстро. Мой слух, сила, зрение – все состарилось. С Часами дело не пошло сразу после того, как ты уехал. Я думал, мне удастся выполнять твою работу. И некоторое время это действительно удавалось. Но когда я начал рисовать соски на бедрах, то сразу понял – пора кончать! – Предполагалось, что непристойная шутка развеселит Клода, но он, похоже, был не рад ее слышать.
Аббат решил, что бывший ученик молчит из-за горя, постигшего его. Он указал на гроб-исповедальню, самый запоминающийся предмет мебели в поместье. У него отсутствовала нижняя половина.
– Я подумал, что стоит использовать гроб по прямому назначению. Твоя сестра, младшенькая, Евангелина, выглядит в нем очень умиротворенной. Кроме того, подагра больше не позволяет мне туда забираться.
Аббат попросил Клода подать ему бутылку токая, стоящую на каминной полке.
– Только не говори Марии-Луизе. Она держит меня на такой диете, что и цыпленок бы с голоду помер.
После крайностей, на которые Клод пошел прошлой ночью, он отказался и от вина, и от беседы. Некоторое время аббат говорил о том, что происходило в последние дни, не затрагивая темы побега. Он все вертелся вокруг да около этого вопроса, не касаясь его – будто кленовый лист, покачивающийся на волнах в пруду.
Оже подал юноше кусочек консервированной груши:
– Один из последних урожаев Кляйнхоффа. Он умер больше года назад. До самого конца мы с ним спорили о деревьях. Он хотел вырастить «Истинного католика». Если ты помнишь, я долго отрицал все, что связано с религией. Однако возраст сделал меня податливым, и мы привили к деревьям «Магдалину». Последний урожай позволил заставить всю стену подвала – ту, что длиннее, – банками с грушами в густом сиропе. Перед тем как Кляйнхофф умер, я сказал ему, что он был прав – «Магдалину» стоит выращивать. Шлюха, искупившая грехи, лучше, чем истинный католик.
Наконец заговорил Клод:
– Да, Магдалину по крайней мере оправдали. Интересно, другим жителям поместья не пришлось искупать грехи? – Так Клод попытался напомнить аббату об убийстве мадам Дюбуа.
– Что? – прокричал аббат. – Постой. Я достану слуховую трубку. – Оже вытащил из кармана большую раковину, кончик которой был покрыт медью. Именно поэтому уши аббата и позеленели.
Клод повторил, однако аббат, то ли так и не расслышав его слов, то ли притворяясь, ответил:
– Да, осы были ужасны. Они уничтожили лучшие деревья, когда те собирались плодоносить.
Клод попытался еще раз:
– Не только осы уничтожают прекрасное.
Аббат сменил тему:
– Как Париж?
– Непонятный и жестокий, – пожаловался Клод. – Рассказать, что я однажды видел? Примерно через месяц после приезда в Париж я проходил мимо птичьего рынка, ужасно скучая по дому и надеясь так утешиться. Впрочем, я понял, что это бесполезно, когда увидел следующее: продавцы хватают проданных птиц и выдавливают из их желудков непереваренные зерна! На мой вопрос, к чему такие жестокости, инспектор только посмеялся. В этом весь Париж. Зачем тебя кормить, если через час ты будешь подан к столу!
– Тебя все еще подают к столу Люсьена Ливре? Представляю, как тяжело ему переваривать тебя и твои интересы!
– Ливре? Нет! Я больше на него не работаю. – Клод вкратце рассказал аббату о тяжелой, монотонной работе в «Глобусе» и зашел так далеко, что даже упомянул Александру Хугон и ее портрет. – Ты, возможно, помнишь о том заказе, что Ливре привез тебе перед моим отъездом… – Последние слова застряли в горле Клода.
– Нет, не помню заказа. Их было так много! А отъезд – это, конечно, другое дело.
Теперь пришла очередь Клода увильнуть в сторону:
– Я забрал портрет с собой, когда уезжал.
– Если это и так, мне все равно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126