Я вспомнила, как Таня говорила о зиме, как можно будет выбегать из бани прямо на снег. Но как она теперь? И как давно я говорила с ней. Кажется, прошло уже очень много времени.
Теперь мы ехали по улице, напоминавшей деревенскую. Дома были маленькие, деревянные, с небольшими открытыми дворами. Крыши были треугольные. Я уже знала, что такие дома называются «избами».
Возле одной из этих изб мы остановились. Вез нас Рогозин.
– Поводи лошадей, Митька, – велел Турчанинов, – Скоро мы выйдем.
Следом за ним я вошла в дом. Потолок был так низок, что не только Турчанинову, но и мне пришлось пригнуться. В комнате было совсем бедно. Но предметы стояли те же, что и в доме Турчанинова, в Татианиных покоях: сундук, скамья, стол. Я отыскала взглядом иконы, подошла и перекрестилась.
Сгорбленная, сморщенная старуха, закутанная в какое-то тряпье, кланяясь, кинулась нам навстречу. Она что-то бормотала и пыталась поцеловать Турчанинову руку.
Он отстранил ее.
– Вот, Марфа, – сказал он мне. – Смотри. Это Матрена Сироткина, вдова стрельца, так у нас служилых воинов зовут – стрельцами. Я вот денег ей привез. Видишь, она нуждается. Давно я не был у нее. А ведь я ей многим обязан. Она детей моих выходила.
– Как? Что это? – невольно вырвалось у меня, – Это – мать твоих детей. Где же они? О чем ты?
Старуха кинулась ко мне. Как-то так чутко она все уловила и поняла. И принялась, хотя и немного бессвязно, но все же успокаивать меня. Она говорила, что она, конечно же, не мать детям Турчанинова, да и не может быть им матерью. Она всего лишь глядела за ними, когда они были маленькими.
– Кто же они? – спросила я его, – Где их мать? Он перекрестился.
– Вот она знает все, – он указал на старуху, – И ты, Марфа, знай. Трое матерей у них. И все это были мои крепостные девки. Продал я их за море. Молодой был, связывать себя не хотел бабьими криками да слезами.
– А что сталось с детьми? – мой голос прозвучал так тихо, что он не расслышал и посмотрел на меня вопросительно, – Что сталось с детьми? – повторила я погромче.
Он посмотрел на меня как-то жалко, затравленно.
– Да ты, Марфа, знаешь их. Всех знаешь. И Мишку Шишкина, и Коську Плешакова, да и Ваньку Алексеева с Митькой Рогозиным. Всех знаешь.
Так вот что в них во всех было общего, сходного! Вот почему Шишкин похож на самого Турчанинова.
– Поедем домой, – попросила я.
Не помню уж, как мы приехали. Но помню, как мы сидели в его комнате и я говорила, говорила…
– Как же это? – спрашивала я, – Твои родные сыновья – твои рабы, холопы твои! Как ты допускаешь такое? У тебя четверо прекрасных сыновей! Почему ты не выделишь им часть своего имущества? Что все это значит?
– Ах, Марфа, моя рябенькая, только одно это все значит, не могу я по законам нашим сделать их своими наследниками. Если бы я посмел это сделать, меня бы били кнутом и сослали бы в Сибирь, а им вырвали бы ноздри.
– Но почему ты не дашь им свободу?
– Боюсь, – голос его мучительно дрогнул, – Они бросят меня. А ведь они – все, что у меня есть, единый мой свет очей. Они и ты.
– Они знают?
– Нет. И пусть никогда не узнают.
– А о матерях своих?
– Знают, что их матери проданы.
– Они должны ненавидеть тебя.
– Они мне преданы.
– Странно, что не дошло до них. Ваша ведь поговорка: «слухами земля полнится».
– Я так все устроил. Не любил, когда о моих любовных делах знали. Я ведь женат был. У жены родня была большая, у первой моей жены.
– Это ты называешь «любовными делами», – с горечью сказала я.
– Ты презираешь меня?
– Ты – это я. Тебя презирать, значит саму себя презирать.
Мы еще долго говорили. После говорили еще и еще.
Глава двести первая
Постепенно меня все больше начали занимать некоторые мысли.
А если здесь, в России, хоть что-то можно изменить. Ну не все, не все, но хоть что-то, что-то. Я начала делиться этими своими мыслями с Турчаниновым. Я заметила радостно, что и его они начали занимать.
– А почему бы нам не собраться всем вместе, – предложила я, – Ты, твои сыновья, я. И все обсудим подробно. Может быть, что-то можно сделать. Хотя бы этот ужасный закон о наследовании. Пусть твои сыновья – незаконнорожденные, но почему у тебя отнято право позаботиться о них? Ведь ты близок царскому семейству, я знаю…
– Того уж нет, – глухо бросил он.
– Но почему? Что произошло?
– То, что Танюху в монастырь услал, то и произошло.
– Значит, все из-за меня.
– Да нет же! Царица Наталья – Танюхе дальней родней приходится. Нашему забору – двоюродный плетень, а все же!..
– Таня об этом никогда не говорила.
– Да она не от мира была, юродивая. И пользоваться-то родством этим дальним не умела.
– Я знаю, что она заступалась…
– На это ее хватало!
– Это много, Михаил.
– Да знаю я, знаю. Не стоил я ее, замучил, погубил. Ну, что еще? Что?!
– Ничего. Призови сыновей. Поговорим все же.
На другой день вечером мы все сидели в кабинете Турчанинова. Я пристально разглядывала его сыновей. Рогозин и Алексеев были совершенно сходны, только у Алексеева бородка. Шишкин поглядывал на меня со своей детской серьезностью. Константин улыбался дружески и даже как-то светски.
– Это напоминает мне чаепитие в Истанбуле, – сказал он по-английски и улыбнулся.
Я вдруг ярко вспомнила своего старшего сына Брюса. А мои младшие дети! Через какое-то время я стану бабушкой. Зачем я здесь? Не пора ли проснуться? Ведь в далеком Архангельске меня будет ждать корабль. Может быть, это будет Брюс. Или его друг. А я сижу здесь, живу этой странной жизнью.
Я начала говорить о возможности перемен. Кажется, я все излагала четко и ясно. Я сказала, что менять что-либо сразу, должно быть, нелегко. Нужны постепенные реформы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144