В следующий уик-энд Фрэнк явился ни свет, ни заря, застав меня врасплох с неполностью раскрывшимися глазами, которые я загородила одной рукой от вспыхнувшей вспышки, когда вторая открыла дверь.
– Не надо! – вяло запротестовала я, но он продолжал щелкать затвором. У дверей моей комнаты только и приостановился, потому что она захлопнулась перед самым его носом и чертовым фотоаппаратом.
– Послушай, Рыжая, – забарабанил он, – не вздумай прихорашиваться. Как старый друг семьи, с которым не церемонятся, ты имеешь право увековечиться со мной в этом своем утреннем, неприбранном виде.
– Хорошо, а только зубы почищу и другой халат со всеми пуговицами надену.
– Никаких пуговиц! Этот то, что нужно.
– Ты хочешь, чтобы мои внуки считали меня неряхой?
– Нет, твое одеяние весьма живописно, тебе очень идет.
– Ты правда так думаешь?
–Да.
– Мне оно тоже нравится, и Сид его любит, только пуговицы отрываются и теряются, где попало. Я все собираюсь пришить их как следует, вот сейчас и пришью, если тебе нравится. Не вздыхай напрасно. Пока все до одной не пришью, не открою, лучше спускайся вниз и подожди. Можешь налить себе там, что найдешь.
Прошло около пятнадцати минут.
– Рыжая, ты часом не заснула?
– Нет.
– Что делаешь?
– Пуговицы пришиваю.
– И дались же тебе эти пуговицы!
– Сам захотел.
– Мне уже все равно, черт побери, лишь бы вышла.
– Выйду, не беспокойся, мне последняя осталась… Ну вот, готово!
Я открыла дверь. Фрэнк критически оглядел все пришитые пуговицы. И мы стали спускаться, но не дошли до самого низа, потому что он велел мне подождать, пока он поставит затвор и вспышку.
Они сработали, когда мы были на последних ступеньках, при этом одна рука его неожиданно оказалась на моей талии, но он утверждал, что это вполне законно для старого друга. Я не стала разводить лишних церемоний. В конце концов не для себя же он старается, а для моего тщеславия, когда я состарюсь, а он прославится.
Потом мы завтракали, разгуливали, позировали у окна над фиалками, теснились в пустой раме из-под «Окрестностей Рима», рассиживали на диване, на полу, на ступеньках и даже на крыше. И все это художественно запечатлевалось для моих потомков.
Когда мне показалось достаточно, я сказала, что пора заканчивать, уже наснимался пухлый альбом.
Но Фрэнк не согласился; по его мнению, мы должны еще сняться в лесу, на море и еще в других местах, потому что, если он за что берется, то доводит дело до блестящего завершения.
В общем, мотались мы, меняя декорации, целый день, на исходе которого я порядком устала, разозлилась и заявила, что я не какая-нибудь фотомодель каторжная. Если он будет продолжать в том же духе, то мои недоверчивые внуки как-нибудь обойдутся не только без этих дурацких доказательств, но также и без какого-либо упоминания о моем с ним знакомстве. Это отрезвляюще подействовало на Фрэнка, он отвез меня домой, объявив, что на работу завтра я могу не выходить, он дает мне отгул, потому что и сам вряд ли появится, если только во второй половине дня, в первой будет отсыпаться, так как намерен, не откладывая, проявить и напечатать весь отснятый материал.
Я сказала, что хоть и мне чрезвычайно любопытно, что получилось, но он может особенно не рваться, спешить некуда, у нас еще тридцать лет в запасе.
– Нет, Рыжая, я привезу их завтра, – пообещал Фрэнк.
Привез же он одну-единственную смешную фотографию, где мы оба выныриваем из воды словно два заправских дельфина.
– И это все?! – озадаченно спросила я.
Он развел руками.
– Остальные был вынужден уничтожить.
– Так плохо?!
– Увы, но если позволишь, мы можем еще раз попытаться.
– Ладно, только чтобы проявить потом немедленно.
Фрэнк принялся устанавливать треногу.
В этот раз мы наснимали значительно меньше, чтобы не было жалко, если опять не выйдет. Но все получилось на редкость прекрасно, особенно Фрэнк вышел как живой и даже лучше. Это, наверно, из-за глаз получилось, они сияли чудесным, славным блеском.
Потом, когда он ушел, я все приглядывалась к ним, пока не заснула.
Из-за этого-то он мне и приснился. Будто иду я, маленькая, с палкой, а палка по прутьям чугунной ограды скользит и звякает, до тех пор звякает, пока не натыкается на воротный столб. Ворота открыты, а в них Фрэнк стоит, но не нынешний, а тот, который с Сидом дрался, и протягивает мне руку, я уже хочу схватиться за нее. И не успеваю, потому что как раз в тот миг огромные ворота с шумом захлопываются. Я пытаюсь открыть их, но не могу, и Фрэнк мне не помогает, а напротив, поворачиваясь, уходит. Мне это ужасно не нравится. Я ему что-то отчаянно кричу, но он как бы не слышит или не хочет слышать.
На этом крике я проснулась и пятнадцать минут лежала с подсыхающими глазами, припоминая: в чем там было дело и откуда взялась эта неописуемая непоправимость, которая меня так жутко расстроила. Но понять ничего не могла.
Всю дорогу, пока мы ехали на работу, я исподтишка испытывающе взглядывала на Фрэнка.
– В чем дело? – оторвавшись от своих бумаг, спросил он.
– Ни в чем, – тяжело вздохнув, пробормотала я, отворачиваясь к окну.
– Не делай из меня идиота. Я вижу, ты чем-то расстроена.
– Нет, пустяки.
– Позволь мне самому судить. Я желаю знать.
– Так, приснилось разное.
– Сид?
– Нет.
– Похоже, я удостоился этой чести. И что я у тебя натворил?
– Не приставай, не скажу.
– Надеюсь, вел я себя не слишком прилично?
– Именно! Ты уходил!
– Гм… значит, уходил. И далеко… Уходил?
– Далеко! Делал вид, что ничего не слышишь!
– Ты меня звала?
– Еще как! Но ты не обернулся, ты был подлым истуканом, которому наплевать, когда у человека сердце должно вот-вот лопнуть от злости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47