И забавней всего было то, что они-то его не имели в виду! Они шли себе к остановке, отработав в этот вечер, положенное с гражданином лет сорока со скрипичным футляром, когда дядя в домашних тапках вдруг рванулся от них, впрочем, может быть, и не от них, поводок был натянут, он бежал за болонкой, а та, очевидно, за кошкой… А они (хотя был уговор: один день — одна акция) — рефлекторно за движущейся мишенью.
Ровно час он водил их по кругу и собачку таскал за собой — по периметру небольшого квартала, в привокзальном районе было все небольшим: двухэтажные, глухо зашторенные дома и гнилые заборы, изнутри подпираемые кустами сирени, — все никак не решаясь шагнуть в потроха родного подъезда, все надеясь, что кто-то из близких озаботится наконец его долгим отсутствием. И в пятнадцатый раз вдруг свернув не налево, а вправо, взял болоночку на руки и пошел, и почти побежал к остановке, обернулся, с неожиданной прытью заскочил в отъезжавший трамвай — и отъехал, может, к теще, а может, к любовнице — они долго махали ему руками, Нина слала воздушные поцелуи, а мужик то и дело оглядывался на них, прижимаясь к собаке одутловатой щекой.
Влад сказал на прерывистом от волнения вдохе: «Гениальная акция, лютики вы мои! Гениальная!» — «Не уверен! — промямлил Пашка Большой, краем глаза кося на Нину. — В мокрых тапках, с собакой, неизвестно куда!..» — «Безымянный! Мизинчик! Вы тоже так думаете?!» — из-за кепки глаза ее были в тени, но голос и ноздри затрепетали. Когда же Малой с неохотой кивнул: «А чего? Жалковато дедулю!» — Нина чуть не по-волчьи завыла: «У-у! Павлушеньки! Вы, наверно, из добреньких, не иначе! Боже мой! Безымянный! А ты из каких?!» — «Я не знаю… Я тоже процентов на десять разделяю сомнение Паши, то есть Среднего, — и поймав наконец ее взгляд, Игорь стал в нем читать, очевидно, растерянно, даже, может быть, по складам: — Но на все девяносто как вступивший в организацию и… приняв ее средства и цели, понимаю, что выхода в общем-то нет!» Нина фыркнула: «Из организации выход есть! Ради бога! — и опять уронила лицо в подкозырную тень. — В общем, так! Завтра в семь предлагаю собраться на хате . Потому что мы сами еще ни к чему не готовы. Мы же лютые только на десять процентов! Кто за то, чтобы завтра устроить внеплановый, но обстоятельный разговор по душам?»
Однако удобней для всех оказалось увидеться послезавтра, в воскресенье, двадцать второго марта, это снова обидело Нину как-то лично, и почти треть дороги до Москалевки она промолчала. Он поехал ее провожать, потому что была его очередь. И еще потому, что он должен был убедиться окончательно: да или нет, он влюблен или это ему показалось?
Было странно трястись рядом с ней на последнем сиденье, ловить на крутых поворотах ее невесомую руку — потому что трамвай был пустой и ее уносило, — слышать запах весенних, вернее, цветочных духов, исходящий, казалось, из пор ее кожи, и саму эту кожу видеть близко настолько, что впотьмах различать серебристый пушок, и не чувствовать ничего ровным счетом, кроме страха вернуться домой уже за полночь и опять объясняться с отцом. Дома он говорил, что втроем вместе с Владом и Владовой девушкой ходит в кино или просто гуляет по городу… Но несданные тысячи знаков и неначатый курсовик, хотя ватман уже был прикноплен к доске и вопил на всю комнату белизной, позволяли отцу утверждать, что сегодняшний их променад был последним — если нет, пусть идет на вечерний, прямо завтра и переводится, так и быть, он возьмет его на оклад в шестьдесят семь рублей уборщиком стружки, на другое ведь он все равно не способен, вот таким уж родился: две руки, обе левые, но пока тебя кормит отец, будь любезен учиться до синих кругов под глазами, и так далее!..
Нины словно и не было рядом. За мостом у пассажа она оглянулась на сопевшую возле двери кондукторшу и задышала теплом ему в ухо: «Ты… ты Владу во всем доверяешь?» — «Конечно! Мы с ним с первого класса… А что?» — «А то, что он или дурак, или провокатор! Позвонил мне в коллектор вчера, где я, между прочим, сижу, монографию „Энгельс — теоретик“ расписываю для библиотек… А он анекдоты мне начал травить: про трехспальную кровать „Ленин с нами“ и вино новой марки, тоже якобы к юбилею, называется „Ленин в разливе“!» — «Значит, это из автомата!» — «Но зачем?!» — «Недержание речи! Ему дома бояться надоедает…» — «А мне пусть телегу пришлют в институт из-за его недержания?! — И, царапая ногтем шершавую плешину поручня: — Он что думает, раз он красивый, значит, все ему можно?! — И вдруг хлопнув ладонью себя по пушистой щеке: — Слушай! Я поняла! Он звонил мне как добренькой ! Он на вшивость меня проверял! — и, схватив его руку, сдавила запястье. — И утер ведь меня. Я же струсила, как последняя жопа при виде клистира! Потому что дойти до конца страшно трудно, но стремиться, он прав, черт его побери, нужно… необходимо!» — «В математике есть то же самое! — Игорь рад был, что все-таки понял ее, пусть не сразу, а понял. — Называется операция перехода к пределу! Мы как раз сейчас это проходим, вот смотри!» — его палец коснулся стекла, запотевшего от их дыханий, — ведь в вагоне на их половине никого больше не было — их дыханий, соединившихся в этой податливой влаге, палец врос в нее, написав только lim и вогнав его в жар, то есть вовсе не палец, конечно, а мысль: вдруг она сейчас смотрит на этот его онемевший отросток и чувствует то же самое? Он сидел к ней спиной и опять был влюблен, не опять, а намного сильней, чем когда бы то ни было, и смотрел, как бежит по стеклу его символ предела, заливаясь о чем-то, должно быть, асимптотически недостижимом.
А она вдруг опять завздыхала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120