Бедняжка без слов уже давится хохотом вперемежку с икотой.
Семен вынимает откуда-то вскрытую банку голландского пива и остаток вливает в Тамару.
Та пьет. Выпивает до донышка. Но икает теперь все безудержнее и громче. Вдруг кричит сквозь икоту:
— Что приуныли, жертвы автокатастроф?
— Вы полагаете? — Аня выпячивает вперед подбородок.
— Семочка «жигуленка» купил, мы с ним как раз его обновляли. А вы, очевидно, навстречу нам ехали — в маршрутном такси. Остальные ваши попутчики, полагаю, пока что в реанимации, а вы уже тут, с нами! И с другими покойничками. Только всмотритесь, каков колумбарий! И, что за имена — если не золотом, то серебром! Всмотрелись? Здесь все принявшие насильственную смерть! — Тамара ликует, хотя и борется с икотой. — Почтим же минутой молчания…
Анины губы подрагивают. У нее не хватает сил вымолвить даже нет и за что?
— «Жигуленка», — кивает Семен. — Мы с тобой на нем в Останкино ехали. И доехали! Позвонили снизу Севке, а нам сказали, что он в мастерской.
— Мы с Геной не ехали ни в какой маршрутке! — Аня кричит.
— Значит, в лифте, — кивает Тамара. — И трос оборвался. Это случается.
— Трос? — Аня оборачивается ко мне. — Я вынула из ящика уведомление, да?
— И сунула в карман. Я спросил: это что? Ты сказала: неважно.
— И мы сели в лифт! А потом? — глаза ее, выплеснувшись, заливают лицо и пространство вокруг едва уловимой голубизной. — Никакого потом уже не было?! Вспомни!
— Потом… Мне было интересно, что же ты сунула в карман.
— Я не знаю что! Я только помню, как про себя решила, что тебя это не касается!
— Это Севка тебе духи послал! — вдруг решает Семен. — Он передачку делал про лабораторию запахов. И заказал для тебя духи, он им весь букет назвал — как он себе тебя представляет. Он и со мной советовался: незабудки и белый лотос — это я ему присоветовал! А он сказал: и дикий мед!
Жалкая полуулыбка коробит Анюшины губы.
— Мой муж — неисправимый идеалист! — вздыхает Тамара. — И великий утешитель!
— Я не помню! Я не получала! Мы не вышли из лифта! — Аня больно сжимает мое запястье. — Было шесть… Шесть, начало седьмого!
— Духи получила я! — И вдруг, жадно набрав воздуха, Тамара стискивает губы, надеясь, очевидно, все-таки побороть икоту.
— Ой, Томусик, ой? — скребет щетину Семен.
Мы, кажется, набрали скорость. Теперь нас лишь слегка покачивает на стыках.
— Духи пахли талым снегом. Севкин и мой любимый запах. Кто не пережил полярной зимы, тому этого не понять.
— А точно, Нюха! Часового было шесть, — он хлопает себя по щеке, — когда мы Севке снизу звонили!..
— Денис у нас бабушкин сын, за Дениса я не беспокоюсь. Но Галик и Андрей не смогут без меня!
— Я не верю! — Аня встает. — Потому хотя бы, что в этом, как вы изволили выразиться, колумбарии, собраны книги тех, кто ушел из жизни добровольно. А я хочу жить! И я буду жить! И я найду, как мне отсюда выбраться!
— На-ка вот! Передашь на волю! — Семен решительно вырывает из книги форзац со своими каракулями.
Я вижу теперь обложку, где золотом — Генрих фон Клейст. Да, Анюша, похоже, права. Я стою рядом с ней, чтобы вместе идти — я не знаю куда.
— Ты когда в последний раз алименты платил, папаша? Что вы все тут выделываетесь? — Тамара хватает огрызок карандаша, который ей с кислой ухмылочкой возвращает Семен. — Или вы думаете, что читатели не сумеют отличить истинных порывов от ложных? Истинного отчаяния матери, жены и любовницы, да, я этого не скрываю: любовницы — от вашей мышиной возни?
— Срали и мазали мы, Томусенька, на твоих читателей. — По-собачьи передернув спиной, Семен сворачивается на полу калачиком, и подгребает под голову валяющиеся тома, и устраивается на них, и с удовольствием зевает.
Аня ведет меня за руку по танцующему под ногами полу:
— Видела я в жизни идиоток, но таких стерильных!
— Мне не нравится этот барьер — «шесть часов вечера или начало седьмого». Аня!
— Что?
— Что бы это могло значить?
— Миг! Из которого мы выпали там, чтобы вьшырнуть здесь.
— А потом мы просто вернемся обратно — в тот же миг?
— А то!
— Мда, с некоторым опозданием осваивает наша литература специальную теорию относительности. — Я все равно не поспеваю за ней, за тем, как легко в ней насмешка настигает серьез, а серьез насмешку… Что-то скажет сейчас?
Ничего. Решительно распахивает дверь в тамбур:
— Перекурим? — и, нырнув в свой огромный карман, достает «Стюардессу» и зажигалку. Угощает. У нее грубоватые руки и большая ступня — что мне нравится, а ее вот смущает… Сигарету сжимает большим и указательным пальцами — для того, чтобы скомкать скорее ладонь.
Огонек зажигалки, не высветлив ничего, набрасывает на сумерки две наши тени.
Прикурила. Я тоже. Сую зажигалку в карман. Стало даже светлей.
— Нюш, а знаешь, эта глава не такая уж ледовитая. По мере сил я согреваю ее.
— Не иначе как любовью?
— Ну… я просто тебе говорю, чтобы ты была в курсе.
— Не про любовь книжонка эта! Неужели, Геша, ты еще не понял?
— Поделись, если ты поняла!
— Зажигалочкой тамбур согреть слабо? А то — дерзай! Вдруг и вправду хватит бензина!
— А вдруг хватит?
— Дерзай! Как говорит моя племянница: бонзай!
— Лобзай, терзай и вонзай! — Я касаюсь губами ее родинки, есть у нее такая заветная родинка на краюшке мочки, которую я называю сережкой или серегой… И когда ей звоню, то Сереге шлю поцелуй.
— Кто о чем, а вшивый — о бабе! — голос чуть потеплел. — У нас в первом отделе одна тетя работает. Это из ее репертуара. «На охоту ехать — собак ловить». Погоди! Вот: «Бодливой корове бык бок не дает»! Но родословную мою, сука, наизусть шпарит: вот есть у нее, понимаешь, сведения, что двоюродный брат моей мамы был лесным братом, так вот он вышел из леса или еще нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120