Но Элиза боялась, что и ее тоже. В ней вспыхнула злость.
— Киприан не причинит Обри вреда. В сущности, он уже очень помог ему.
— Помог? — Ее отец со стуком поставил свой бокал на стол. Струйка вина стекла из уголка его рта. — Этот…
— Джеральд! — Резкий окрик жены заставил его замолчать. — Это неподходящая тема для застольной беседы, — укоризненно сказала Констанция.
— Но она стала вести себя чересчур вызывающе, — произнес Джеральд. — С тех пор как… — На этот раз он остановился сам, но Элиза прекрасно поняла, что он хотел сказать. Она опасалась, что поняли это и все остальные. Лицо ее загорелось от смущения.
К ее удивлению, Оливер сказал, откашлявшись:
— У Киприана была тяжелая жизнь, но он никогда не обижал слабых.
Джеральд поднялся, трясясь от ярости:
— Он обидел Элизу. Неважно, что она говорит, он обидел ее!
— Это неправда, — вмешалась Элиза. Все взоры обратились к ней. Ее мать знала правду, и Оливер тоже, и ее младший братец — любитель подслушивать. Отец не хотел ей верить, но она должна была попытаться убедить его. Она не могла позволить ему так неверно судить о Киприане. — Киприан не обижал меня, — медленно, отчетливо произнесла она.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь! — закричал отец: — Ты просто невинное дитя, которое…
— Я женщина, папа. Так же как Перри уже не мальчик, а мужчина, так и я уже не девочка. Я сильная, здоровая женщина, и в значительной степени именно Киприана Дэйра следует поблагодарить за это.
— Поблагодарить! Что ж, когда мы его поймаем, я его как следует отблагодарю! — Джеральд швырнул салфетку, словно это была перчатка, а покрытый льняной скатертью стол — лицо Киприана.
— Прошу прощения, сэр, — мягко вставил Оливер, — но я думаю, вы должны знать, что Элиза любит Киприана. — Не обращая внимания на хриплый вздох Констанции и вскрик Элизы, он добавил: — А он любит ее, — и криво улыбнулся Элизе.
Это оказалось последней каплей. Элиза вскочила из-за стола с криком, в котором негодование смешалось с отчаянием:
— Как вы можете так лгать, Оливер Спенсер?! Если бы я хоть на мгновение могла подумать, что это правда…
Договорить она не смогла и, резко развернувшись, бросилась вон из столовой, чувствуя смятение, стыд и такое огромное горе, что ей казалось, будто она сейчас умрет. Если бы слова Оливера были правдой! Если бы… Но все время, пока она мчалась вниз в холл, набрасывала на плечи шаль и, рывком распахнув парадную дверь, сбегала по ступенькам крыльца, в голове ее билась мысль, что Оливер ошибался.
Она обежала дом и сломя голову неслась по садовой дорожке, пока у нее не закололо в боку. В холодном ночном воздухе изо рта у нее вырывался пар. Она рухнула на садовую скамью, прижав руку к боку. Никто не последовал за ней. Она вольна была сидеть тут в одиночестве и размышлять о своих скверных манерах и о своем поведении, предосудительном во многих других отношениях.
Какова бы она ни была до своей злополучной поездки на Мадейру, сейчас она уже не та. Она пала — и влюбилась в негодяя. Но он не любит ее, что бы там ни говорил Оливер.
И все-таки… все-таки, даже если она никогда не сможет полюбить снова и никто не полюбит ее, остается возможность, что она уже носит ребенка Киприана. Элиза положила руку на живот. Ее репутация уже погублена, так что ничего страшного, даже если это и так. Она всегда сможет уехать в дом в Суррее, предназначавшийся ей в приданое, и жить там тихой, скромной жизнью вместе с ребенком.
Но все будут знать, что ее ребенок — ублюдок, тут же пришло ей в голову. Элиза чувствовала, что могла бы вынести презрение общества, но мысль о том, что к невинному ребенку будут относиться так же, была слишком ужасна, чтобы долго на ней задерживаться. И вообще, откуда у нее такие мысли? Почему какая-то глупая, сентиментальная часть ее души так хочет, чтобы у нее был ребенок от Киприана?
Слезы наконец хлынули у нее из глаз. Киприан не любит ее. И никогда не любил. И их малыша всегда будут называть ублюдком.
Элиза давилась мучительными рыданиями в холодном одиночестве среди бурого, облетевшего зимнего сада, и горе окутывало ее своим ледяным покровом. Она не видела ни силуэта наблюдавшей за ней матери в окне второго этажа, ни Перри, стоявшего на посту за стволом бука. Она знала только, что все в ее жизни пошло не так и ничего уже нельзя было исправить.
23
Утро началось для Элизы так же печально, как закончился предыдущий день: пришли месячные. Констанция не скрывала своей радости, а Элиза впала в глубокую депрессию. Она весь день пролежала в постели, стараясь не вслушиваться в звуки повседневной жизни дома, слабо доносившиеся в ее комнату. Клотильда принесла завтрак, потом ленч, но Элиза каждый раз жестом приказывала ей уйти. Живот у нее болел, и почему-то это даже радовало ее. В физической боли было по крайней мере нечто осязаемое, реальное. С другими же ранами дело обстояло совсем иначе. Все ее существо корчилось от муки, куда менее материальной, но оттого гораздо более сильной, охваченное всепоглощающей тоской по тому, что не сбылось и никогда уже не сбудется.
Так она и лежала, притворяясь спящей, когда кто-нибудь заглядывал в комнату, пока мать не тряхнула ее за плечо. Открыв глаза, Элиза обнаружила, что день уже клонился к вечеру.
— Я не хочу вставать, — пробормотала она, снова натягивая на плечо одеяло и отворачиваясь к стене.
— Пришел посыльный, Элиза, он хочет передать свое сообщение только тебе. Вставай. — Констанция сдернула с дочери теплое одеяло. Губы ее были поджаты, тонкие ноздри трепетали. — Он говорит, что его послал mom человек.
Тот человек. Единственным, о ком могла так уничижительно отозваться ее мать, был Киприан Дэйр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113