.. Для гипертоника, говорила мне медичка, да в похмельном состоянии, банька может деревянным костюмчиком обернуться, на раз, и очень надо беречься и жару не подбавлять. Но я, на все плюнув, беречься не стал. Я так рассудил, что у меня организм воплем вопит, жару требует, а организм, он всегда лучше всех знает, чего ему надобно, и надо его слушаться. Вот я и забрался на полок, и чуть не полчаса лежал, в сухом жару, лежал, пока полок не нагрелся так, что шевельнуться на нем боязно, чтобы не обжечься, и весь расплавился, просто чуть не лужицей потек. И только когда понял, что больше не улежу, попросил Константина, чтоб он меня березовым веничком обходил, прямо на полоке, и уж постарался мой младший так, что я только вскрикивал, и так хорошо березовым духом потянуло, просто несколько раз вдохнул и, кажется, изнутри всего прочистило, а уж потом, под веничком настрадавшись, я с полока спустился и стал парку подбавлять. Подбавлю, подбавлю - и, как совсем дышать невмоготу, ледяной водой окачусь, и потом опять подбавляю, и потом опять бадейку ледяной воды на себя. В общем, напарился так, что сам ощутил, как из меня вся зараза с водой и потом сошла и ушла, и алкогольная, и тюремная, и похоронная... И, я бы так сказал, что когда вот этак, на все способности организма, в баньке отойдешь, то новорожденным младенцем себя чувствуешь. Во всяком случае, начинаешь понимать, что новорожденный чувствует, когда его, в этот мир выпрыгнувшего, обмоют как следует и в белые свежайшие пеленки запеленают, и лежит он, весь нежненький, весь чистенький, весь розовенький, доверчиво так посапывает, и всякие вина и грех от него подальше шарахаются. Я уж точно, вот таким младенцем стал, меня, в белую простыню завернутого, Константин на руках домой отнес, потому что напарился я так, что у меня ноженьки подкосились и я ходить не мог. Положил он меня на диван, где я отдышался, и такая легкость пришла, такая свежесть, что вот век бы так и лежать, эти легкость и свежесть испытывая.
Тут и Константин заглядывает:
- Батя, вставай, ужинать пойдем. Мать такой праздничный ужин сообразила, что закачаешься.
- Иду, - говорю. - Только... - пальцем его поманил, он к самому моему уху наклонился, а я прошептал. - Матке ни слова о последнем разговоре с бандитами и об их предложении, чтоб хоть сегодня её не вздергивать.
Он кивнул и вышел. Ну, я сумел себя в порядок привести, и даже напялить на себя что-то, и к столу вылез, где Зинка так все красиво накрыла, по случаю избавления от бед, что, и правда, закачаешься и залюбуешься. Остатки пиршества вчерашнего переоформила, все эти деликатесные сыры и колбаски внарезку, зеленью украсила, и рыбку белую с красной тоже на тарелках расправила, и картошки молодой, собственной нашей, наварила, и открыла, из прошлогодних баночек, помидоров с перцем, и хлеб такой свежий, пышный, как раз автолавка приезжала, пока мы в ментовке отдыхали, а сметаны и масла Зинка у бабки Ули взяла, та отлично масло взбивает, и вообще, корова у неё отличная, чуть не лучшая, как говорят, на всю округу.
И даже скатерть чистую глаженную достала и постелила, вот так.
И водочка, что осталась, запотевшая, с узором инея, быстро тающим и стекло бутылок туманящим - прямо из морозилки да на стол.
Вот сели мы втроем, налили по стопке, и первый тост я поднял:
- Ну! Чтобы больше незваных гостей нам черт не приносил! Чтоб всегда только семьей за таким столом сидели - или уж с теми, кого сами позовем!
И на закуски налег: зверский голод я после баньки почувствовал. И так хорошо мне стало, так благостно, как будто послезавтра и не приедут тягать меня, чтоб я ментам сдавался, как будто и не повязал меня намертво с "дурным домом" Лешка, напарник мой окаянный. Ведь, по сути коли посмотреть, он во всем виноват: не запил бы он, так вырыли бы мы могилу дедку в том месте, которое нам указали, и не влетел бы я в "таджичку", и все остальное просвистело бы мимо... Но что Леху виноватить? Правильно, наверно, поговорка гласит, что чему быть, тому не миновать.
Слово за слово, у нас и шутки пошли, и смех поднялся.
- А ну-ка, - говорит Зинка, - подыграй, Яшка, чего-нибудь.
Я гармонь беру - мы-то её Лехе так пока и не вернули, а куда возвращать, если он, небось, уже без сознания валяется - развел её, погудел слегка, потом примеряться стал, с какой бы песни начать. Я, честно я вам скажу, больше старые песни люблю, а из нынешнего да из недавнего только Высоцкого мне подавай, Владим Семеныча. Очень я его уважаю. А все остальное - это так, жиденькое какое-то. Вот старые песни, это да, в них душа есть. Хотя и над ними изгаляются. Скажем, какая песня хорошая, про "Три танкиста, три веселых друга" - и боевая, и задорная, и с лирикой. Так ведь что над ней учинили? Кто помнит, всегда пели: "В эту ночь решили самураи Перейти границу у реки..." И дальше, что "И летели наземь самураи Под напором стали и огня". Так ведь все последние годы её поют "В эту ночь решила волчья стая...", "И летела наземь волчья стая..." Какая такая "волчья стая", я вас спрашиваю? Я понимаю, японцы нынче богатые, и дружим мы с ними, и обижать их кому-то показалось неинтересным, а то вдруг какого-нибудь кредита не дадут, который быстренько разворовать можно, вот и велели где-то наверху песню переделать. А по мне, все это чушь, да и только. Нельзя так песню ломать, и я всегда "самураи" пою, хоть сажай меня за это, потому что из песни слова не выкинешь, и если били мы японцев в хвост и гриву, то нечего сюда нынешние дела подмешивать. За песню обидно, понимаете, да и за танкистов наших. Вот так я рассуждаю.
Ну, и дернул я для начала "шоферскую", про то, что "крепче за баранку держись, шофер", а от неё уж на другую "шоферскую" переехал, которую Высоцкий, Владим Семеныч, написал, про ".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107