И полной потому что такая бесконечность в ней разворачивалась, что только жить и жить...
А ещё задумался я, Зинку теребнуть, чтоб выдала на литр самогонки, или обнаглеть и у Гущикова тридцатку стрельнуть, до завтра или послезавтра. Потому что меньше, чем без литра, я этот день не переживу.
ЭПИЛОГ
Прошло три месяца. И был осенний Париж, над которым, вырываясь из распахнутого окна, кружил голос поэта, умершего в этом городе, тот же голос, что во время оно закружил, отпущенный кем-то, над Угличем, вольным соколом в ясном небе, готовым закогтить сердце и печень Кузьмичева Степана Никаноровича, палача на почетной и тихой пенсии.
Кто знает, может, выходец из России обитал за этим окном, а может, студент Сорбонны, выбравший своей специальностью русскую филологию, ещё раз прослушивал записи, пытаясь вникнуть и понять, и соколом с руки отпускал мелодию русской речи над кружевными балкончиками, над кафе, в котором можно выпить особый - нормандский - яблочный сидр, пленяющий тонким вкусом не меньше, чем знаменитые вина Бордо и Шампани, и над стрекотом мотоциклов, ловко виляющих среди застрявших в "пробках" машин:
Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови,
Но это уже не татары,
Похуже Мамая - свои...
Да, трудно было, в прекрасном далеке, понять эту магию слов. Может, другие стихи мертвого поэта помогли бы:
И не пуля, не штык, не камень,
Нас терзала иная боль,
Мы - бессрочными штрафниками
Начинали свой малый бой!
Такая была эпоха, что навеки поэт становился бойцом штрафного батальона, единожды избрав свою судьбу и единожды подчинившись правде звучащей речи, и каждое слово его становилось бойцом штрафного батальона, и нельзя было иначе. Лживыми и пустыми получались слова, если не шли грудью на смерть. Ведь и Высоцкий свои "Штрафные батальоны" писал прежде всего о себе, о судьбе поэта и поэзии. И каждый, у кого слово было живо - от высоколобого Бродского до условно-приблатненного Розенбаума - так это ощущал. И потому помогала поэзия людям выстаивать в никому не интересных, кроме них самих, никчемных и малых боях, потому и несла их на распахнутых своих крыльях, сохраняя для будущих поколений память и о чистоте, и о мужестве, и о Прекрасных Еленах и дивных женах и возлюбленных преходящей эпохи...
А теперь эта эпоха кончилась, началась другая - может быть, не менее великая, но другая - и поэзии надо было привыкать к существованию в мирной жизни, переламывать в себе психологию смертника-штрафника, избавляться от сознания, что каждое слово, живое и правдивое, может оказаться последним. Оказаться тем словом, на котором пулю поймаешь. И трудно, очень трудно давалось это возвращение в мирную жизнь. Трудно было созерцать пейзаж после битвы, как созерцал его Яков Бурцев, и знать, что есть жизнь впереди.
И была осенняя Варшава, где пока ещё живой поэт записывал, глядя на чуть смешные и странноватые московскому глазу разноцветные квадратики блочного дома напротив:
В этом городе нашей тоски,
Посреди отлетевшего лета,
Где блуждают ещё двойники
Алых роз, приютившихся где-то
В утлой памяти прожитых вспять
Постсоветских советских реалий,
Где никто не хотел умирать,
Но при том все равно умирали,
Легкой тенью скользит в зеркалах
Не посмертных, но возле предела,
Где кончаются совесть и страх
Твое прежнее юное тело;
И квадратиком красным горит
Символ прежней эпохи, Таганка.
И трамвайчиком дальним гремит
Наш мотив похоронного танго...
И был осенний Берн, где златовласая красавица сидела в уютном кресле, за чашечкой кофе, пока работники банка - включая высшее руководство хлопотали, стараясь получше угодить столь знатному клиенту.
И кофе был хорош. Она отпила ещё глоточек - и закурила, задумавшись.
Все и впрямь оказалось очень просто. Документы, подтверждающие, что такой-то человек является владельцем такого-то дома, были волшебным ключиком, отпирающим счета, на которых осела так никогда и не найденная часть прибыли от бриллиантовой аферы. Кому пришло в голову сделать номинальным владельцем этих счетов не конкретную личность с конкретным именем, а обладателя конкретной недвижимости, неизвестно. Но задумка оказалась замечательной. Дом - это даже не пароль, пароль, пусть самый хитрый, слишком бестелесен, чтобы быть стопроцентно надежным, а дом - это нечто вещественное, это и документы солидные. Владелец большого дома, по западным понятиям, вполне может быть и владельцем крупнейших счетов. И подозрение никогда не возникнет, что здесь имеет место "черная касса" или отмывка "грязных" денег. И дом всегда можно увести из зоны внимания следствия, передав его - перепродав, как бы или якобы - совершенно постороннему человеку. Что и было с успехом проделано...
И была у этого дома ещё одна тайна - тайна, до которой не докопался никто. И, возможно, не менее важная, чем первая. Тайна, объясняющая, почему дом достался именно Кузьмичеву...
Сейчас, припоминая все произошедшее, она пыталась объяснить себе, почему вернулась. И почему подарила предсмертную надежду богатырю на берегу реки...
Вернулась-то она, потому что в отлично спланированной и осуществляемой операции что-то пошло наперекосяк. Оказавшись в Москве, она под собственным именем, Людмилы Семеновны Ордынской, вошла в собственную квартиру на Киевском проспекте. За квартирой присматривали - и домработница, и личный её охранник, поэтому все было на своих местах, свежие продукты в холодильнике, нигде не пылинки. С облегчением переведя дух, она выпила "Мартини" со льдом и решила принять ванну. Ванна наполнялась водой с душистой пеной, когда зазвонил телефон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107