Он мог бы назвать кого угодно.
— Но почему именно мать секретаря нашего посольства в Анкаре? — упрямо твердил Шалго.
— Неужели ты не понимаешь? Не личность этой женщины важна, — доказывал майор, — а то, сообщит ли Хельмеци или нет о месте, где укрывается Кэмпбел. И не цепляйся за второстепенные вещи, иначе мы не туда свернем. — Шликкен проглотил конфетку. — Ясно одно: они убедились в предательстве Пинктона и покончили с ним. И надо сказать, с гениальной ловкостью. Судя по донесениям, они работали в перчатках: после них не осталось никаких отпечатков пальцев.
— Это чепуха, — возразил Шалго. — Уж не думаешь ли ты, что они в перчатках распивали палинку. Кстати, Топойя не видел у них никаких перчаток.
— Тогда почему полиция не нашла на рюмках отпечатков пальцев?
— Это следующий вопрос, — невозмутимо заметил Шалго.
— У тебя есть еще вопросы? — спросил Шликкен с легкой издевкой.
— Найдется еще несколько. Разве ты не знаешь, что игра в вопросы и ответы — наша специальность?
— Я знаю только одно, что я должен поймать убийцу или убийц. И клянусь, я их поймаю.
— Это не так-то просто, — промолвил Шалго. — Мы имеем дело с опытным противником.
В дверь постучали. Вошел молодой следователь уголовной полиции и доложил, что лейтенант Геза Кооц хочет переговорить с господином старшим инспектором Шалго.
— Пусть войдет, — приказал Шалго и повернулся к двери.
В кабинет вошел и вежливо представился черноусый полицейский офицер.
— Прошу прощения, господин старший инспектор, — сказал он, снимая перчатки. — Я начальник отделения государственного сыска. Позволите закурить?
Шалго с сонным видом кивнул.
— Не хотите ли конфетку? Настоящие парижские. — Шликкен протянул лейтенанту пакетик с конфетами.
— Премного благодарен… — Двумя пальцами лейтенант взял одну конфетку, с удовольствием посмаковал ее и отправил в рот. — Очень вкусная! — Взгляд его скользнул по сонному, скучающему лицу Шалго. — Прошу прощения, — встрепенулся он. — Перехожу к делу. Несколько дней назад я получил от вас отношение, в котором вы просили учинить розыск некоего Гарри Кэмпбела в возрасте примерно двадцати пяти лет, шатена, с карими глазами и овальным лицом, родной язык, очевидно, немецкий…
— Верно, верно, — перебил его Шалго, испугавшийся, что лейтенант повторит сейчас весь текст отношения о розыске.
— С вашего позволения, — сказал лейтенант, наклонив голову, — я буду краток. Прошу покорно, господин старший инспектор, не сочтите это похвальбой, но я славлюсь тем, что обладаю великолепной памятью на имена. Когда я прочел ваше отношение, в котором вы были столь любезны…
Шалго зевнул.
— Продолжайте, продолжайте, господин лейтенант.
— Словом, я вспомнил это имя: Кэмпбел. Я где-то уже встречал это имя. Подумав, я вспомнил и нашел один документ. — Глаза у Шалго оживились. — Осенью прошлого года в соответствии с донесением командования танкового корпуса военная прокуратура учинила розыск двух дезертиров. Один из них — фенрих Кальман Борши, другой — Шандор Домбаи, ефрейтор из вольноопределяющихся. Мать Кальмана Борши — урожденная Эржебет Кэмпбел…

Кальман разглядывал характерное лицо доктора Шавоша; обычно строгое и суровое, оно казалось сейчас каким-то смягчившимся в наступившем полумраке. Он подумал было о том, что следовало бы зажечь свет, но не двинулся с места, так как не хотел потревожить задумавшегося Шавоша. До этого они говорили о найденном у Хельмеци списке, в котором фигурировал и дядя Игнац, о том, что рассказал Хельмеци о семье Калди. Разговор коснулся и Шалго; они не знали его и все же были весьма обеспокоены ситуацией. Что же предпринять? Хельмеци подозревал Шавоша, Шалго — Калди, причем не Марианну, а старика профессора. Шавош руководствовался указанием о том, чтобы до самой последней минуты оставаться на своем месте и только тогда перейти на нелегальное положение, когда его жизни будет угрожать непосредственная опасность. А что считать этой «последней минутой»? Правду ли сказал Хельмеци, что о своем подозрении он пока еще никому не сообщил…
— Пока я не буду переходить на нелегальное положение, — сказал он решительно. — Разумеется, я на всякий случай приму необходимые меры, чтобы неприятная неожиданность не застала меня врасплох. Если я исчезну, сам связи не ищи. Жди и занимайся своим делом. Даже если долго никто не появится, жди в течение нескольких лет. Начиная с сегодняшнего дня сюда не приходи. Если случится что-нибудь чрезвычайное, извести меня через Марианну. Если ты будешь мне нужен, я оповещу тебя. Запомни хорошенько следующий адрес: улица Вербеци, три. Скульптор Ноэми Эндреди. Сошлешься на меня и скажешь ей, что тебе очень нравится ее композиция «Освобождение».
Но вот Шавош замолчал и встал. Кальман тоже встал.
— Ну что ж, — сказал Шавош и ласково улыбнулся. Потом обнял Кальмана за плечи, привлек к себе и поцеловал.

— Готово, — проговорила девушка, подавая старшему инспектору исписанный лист бумаги. Шалго вздрогнул, очнувшись от своих мыслей. Он надел на нос пенсне, закурил сигару и начал читать. Донесение гласило:
«Сообщение Тубы от 16 марта 1944 года.
Уже упомянутый в донесениях садовник Пал Шуба 3 марта ночью вернулся из Цегледа. Он рассказал прислуге Илоне Хорват и Розалии Камараш, что не смог передать уникальную книгу, так как в Цегледе с ним случился приступ болезни. Когда он пришел в себя, то книга бесследно исчезла. По мнению Тубы, садовник действительно выглядел больным. Марианна Калди выругала его, назвав дураком. На другой день М.К. дала объявление (в газетах «Фриш Уйшаг» и «Восьмичасовая»), в котором пообещала вознаграждение тому, кто вернет уникальную книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92