— Тебя найдут по весне, — сказал он. — Увидев, что с тобой стало, вся ваша банда уберется обратно на Кипр и забудет, как взрывать младенцев. Так что твоя смерть не напрасна: ты отдаешь жизнь ради соотечественниковкиприотов.Умирающий издал нечленораздельный звук.— Не слышу, — сказал Римо.Звук не обрел членораздельности. Тогда Римо вынул у умирающего изо рта его правый локоть.— Ну, говори.— К черту соотечественников-киприотов!— Так я и думал, — ответил Римо. — Если я повстречаю еще кого-нибудь из них, обязательно передам им твои слова.Он снова вышел в холодную ветреную ночь и легко зашагал по снегу назад к обледеневшему склону.Да, он — человек. Римо улыбнулся. Иногда совсем неплохо ощущать себя человеком.Однако стоило ему ступить на борт баржи, качавшейся на озере Уиннипесоки, как иллюзия была поколеблена. Выяснилось, что у Римо обе ноги — левые и что по сравнению с ним гиппопотамы — солисты балета, а трубный звук, издаваемый слоном, — просто шепот любви.Римо сменил черный комбинезон на хлопчатобумажные брюки и белую майку. Взгляд его был обращен на престарелого азиата, только что сообщившего ему все это. Азиат сидел на циновке; вокруг него были расставлены чернильницы, валялись гусиные перья, на коленях у него лежал большой кусок пергамента, за спиной — еще несколько таких же кусков.Все пергаменты, включая тот, что лежал у азиата на коленях, были девственно чисты.— Сегодня тебе не пишется, Чиун? — спросил его Римо.— Мне бы всегда писалось, — ответил Чиун, — не будь у меня такой тяжести на сердце.Римо отвернулся и устремил взгляд в окошко. В ночном небе все еще поблескивали звезды, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю.— Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, — произнес Римо, не оборачиваясь.— Очень полезное замечание, — сказал Чиун.— Вдумчивое. Я — вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я — человек, только и всего. Все твои глупые корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божественной сущности — чистый вздор. Я — человек.— Ха! — отозвался Чиун. — Ты сказал «вдумчивый»? — Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. — Мне смешно! Ты — вдумчивый? Ха-ха-ха!— Да, вдумчивый, — сказал Римо. — Потому что стоит лишить тебя возможности клеймить меня — и тебе придется смириться с фактом, что ты не способен ничего написать.— Я не верю собственным ушам, — сказал Чиун.— Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый!— Легко сказать, — молвил Чиун. — Пустая детская похвальба!— Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, — сказал Римо. — «О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!»— Довольно! — взвизгнул Чиун. — Довольно! — Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно.— Давно бы так! — сказал Римо. — Такую чушь напишет любой. Хочешь послушать еще?— Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться.— Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно, — сказал Римо. — Единственное, что спасало их от участи всемирного посмешища на протяжении двух тысяч лет, — это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи.— Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, — сказал Чиун, — Все белые — безумцы, но ты — образчик нестерпимого безумия.— Все правильно, — сказал Римо. — Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу.— Нет, — ответил Чиун. — Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье.— Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации.— Опять не то. При чем тут твои мускулы?— А что? — допытывался Римо.— Где ты провел ночь? — спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился.— Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями.— А где был я? — спросил Чиун.— Не знаю, — пожал плечами Римо. — Наверное, здесь.— То-то и оно, — сказал Чиун. — Ты всегда уходишь, а я всегда остаюсь. Я предоставлен самому себе.— Погоди-ка, Чиун, — встрепенулся Римо. — Давай разберемся. Ты хочешь работать вместе со мной?— Возможно. Во всяком случае, мне нравится, когда меня об этом спрашивают.— А я думал, что тебе нравится одиночество, — сказал Римо.— Иногда нравится.— Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать.— Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад.— Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло.— Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А мне не о ком болтать, кроме тебя.— Чего же ты хочешь, Чиун?— Вот этого я и хочу, — сказал Чиун.— То есть?— Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно, иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне относились как к личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39