Он в хорошем настроении.
— Ну, поздравляю вас, слышал, у вас большие успехи, новое роскошное помещение. А что это вы наверх смотрите?
Удивительно, какой он наблюдательный! Рассказываю про свои детские переживания, про то, как, бешено аплодируя Рахманинову, чуть не выпала из ложи, двадцать пять лет назад.
— Вон та, видите?
Сергей Сергеевич вдруг озорно улыбается и говорит весело:
— Пойдемте, в память прошлого, на то самое место.
Как это я сама не сообразила! Конечно, пошли. Только надо у коменданта ключ достать.
Пока поднимаемся все выше и выше по многочисленным лестницам, Сергей Сергеевич шутит:
— Взять вершину вверенного вам театра не так-то просто.
Но вот и та самая дверь в ту самую ложу. Открываю ее с не меньшим волнением, чем двадцать пять лет назад. В этой ложе стульев не полагается.
— Здесь долго не простоишь, — заявляет Сергей Сергеевич, — голова кружится, как на вершине Монблана.
У меня новый приступ счастья: из этой моей детской ложи так радостно смотреть на огромный зал, заполненный только детьми. Как удобно, по-хозяйски, сидят они в обитых красным бархатом мягких креслах, с каким удовольствием ждут начала «своего» симфонического концерта. Еще бы! Певцами-солистами в этот день у нас были Валерия Владимировна Барсова и Иван Семенович Козловский.
Концерт прошел прекрасно. Я рада-радешенька. Сергей Сергеевич перестал быть со мной официальным.
Дня через два после концерта звоню по телефону Сергею Сергеевичу и прошу разрешить мне прийти к нему по важному делу. Он приглашает прийти… послезавтра. Ничего не поделаешь. У меня положение сложное: нельзя быть надоедливой, но нельзя и откладывать — его все лучшие театры и филармонии рвут на части, вдруг опять на гастроли уедет… Словом, будь что будет.
Сергей Сергеевич жил тогда в гостинице «Националь». Его жена и мальчики были в отъезде, квартиры в Москве у Прокофьевых еще не было. Подхожу к этажу, где он живет, за двадцать минут до назначенного срока — надо замедлить свои темпы, сделать ритенуто (замедление), как говорят музыканты! Рассматриваю какие-то картины около входа в коридор, иду медленно; уже найдя номер Сергея Сергеевича, решаюсь стучать в дверь не сразу… Вдруг дверь открывается — передо мной сам Сергей Сергеевич:
— Вы что тут у дверей копошитесь? Заходите. Ну и слух у него! Встречает весело, предлагает кофе своего собственного приготовления. Хорошо он умеет кофе готовить, вкусных вещей на круглом столе лежит, сколько хочешь, какие-то палочки с сыром, таких еще не ела. Питаюсь и незаметно оглядываю комнату. Рояль открыт, на пюпитре, на крышке, по бокам множество листов исписанной нотной бумаги. На столе книги, тут же расставлены на доске шахматы.
«Что, он сам с собой, что ли, играет?» — думаю я. Раздается телефонный звонок — Прокофьев берет трубку, переставляет черную ладью и говорит:
— Тогда я пошел вот так…
Оказывается, он в этот день играл по телефону в шахматы с Мясковским. Как говорится, без отрыва от других более важных своих занятий. Да, понимаешь, что у хозяина этой комнаты кипит энергия, интересы многогранны, но беспорядка никакого: все вещи и листки чувствуют себя удобно, лежат на местах, которые хозяин точно знает. Снова звонит телефон — его куда-то срочно вызывают. Надо приступить к делу, а то заторопится — и все пропало. Как начать?!
— Ваши мальчики учатся музыке?
— Да, но музыка от этого не выигрывает. Никаких способностей.
Перейти на интересующую меня тему еще нельзя — захожу с другого конца.
— А когда вы, Сергей Сергеевич, почувствовали, что вы — Прокофьев?
Он пожимает плечами.
— Вы спрашиваете, когда я полюбил музыку?
— Да, конечно.
— Вероятно, как только в первый раз ее услышал. Моя мать неплохо и очень много играла на рояле — Шопена, Бетховена, Моцарта, Листа. Ноты лежали дома повсюду — первое, что я выводил карандашом, были ноты, рисовал их без всякого смысла, как другие ребята рисуют домики или человечков. Матери доставляло большую радость, что я почти не отходил от рояля, когда она играла, довольно точно угадывал исполняемые произведения, подбирал отдельные мелодии. Мне было лет пять, когда я принес маме листок, исписанный нотными каракулями, и сообщил: — Вот я написал рапсодию Листа. — Мама очень смеялась, когда объясняла, что рапсодией называется одна из форм музыкального произведения, а Лист — фамилия композитора. — Как же ты мог написать рапсодию Листа!
Мне очень захотелось, чтобы Сергей Сергеевич написал все о своем детстве для советских ребят. Он обещал это сделать. Но надо было скорее приближаться к своей цели.
— А когда вы в первый раз услышали оркестр?
— В девять лет, когда меня повезли в Петербург на оперу «Фауст». Опера произвела на меня, конечно, неизгладимое впечатление. Музыка и яркие костюмы, музыка и действие на сцене… Как всякий мальчик, я был особенно восхищен дуэлью на шпагах. Когда я вернулся в деревню, задумал написать и написал первую свою оперу «Великан» — слова и музыку. Дуэль там, конечно, была, но не было самого главного — оркестра. Оркестр на рояле изображал мой двоюродный брат, но в моих мыслях уже тогда жило воспоминание об оркестре со всем его могуществом тогда мне неведомых инструментов.
Стоп! Мы подъехали к главному, из-за чего затеяла весь этот разговор. Вскакиваю с места и перехожу к делу.
— У наших ребят, всех без исключения, огромный интерес к оркестру — у нас, взрослых, большое желание, чтобы ребята с малых лет узнали, полюбили, заинтересовались музыкой. Чтобы все умели слушать музыку так же, как читают книги. Но музыки, написанной для слушания маленькими ребятами, нет или почти нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164