Для ребенка сознание такой
непохожести очень мучительно, так он не может ее оправдать, потому что еще
не успел сделать и не способен ничего сделать. Единственное, что может
успокоить и ободрить такого ребенка, это присутствие надежных и любящих
взрослых, которые тоже, в своем роде, не похожи на остальных; но у Шевека
этого не было. Его отец, безусловно, был абсолютно надежным и любящим.
Каким бы ни был Шевек, и что бы он ни сделал, Палат все одобрял и был ему
предан. Но над Палатом не тяготело это проклятие непохожести. Он был таким,
как другие, для кого общение не было проблемой. Он любил Шевека, но не мог
показать ему, что такое свобода, это признание одиночества каждого
человека, которое лишь одно и способно преодолет ь одиночество.

Поэтому Шевек привык к внутренней изоляции, смягченной ежедневными
случайными контактами, неизбежными, когда живешь среди людей, и более
тесным общением с несколькими друзьями. Здесь, в Аббенае, у него не было
друзей, и, так как ему не приходилось ночевать в общей спальне, он ни с кем
и не подружился. В двадцать лет он слишком остро сознавал странности своего
склада ума и характера, чтобы быть общительным; он держался замкнуто и
отчужденно; и его коллеги-студенты, чувствуя, что это отчуждение
непритворное, не часто пытались подойти к нему.

Скоро уединение его комнаты стало дорого ему. Он наслаждался своей
полной независимостью. Он выходил из комнаты только, чтобы позавтракать и
пообедать в институтской столовой и быстро пройтись по улицам - это он
делал каждый день, чтобы утихомирить свои мышцы, привыкшие к ежедневной
нагрузке; а потом - назад, в 46-ю комнату, к иотийской грамматике. Раз в
одну-две декады наступала его очередь участвовать в "дежурстве десятого
дня" - выполнять коммунальные работы, но люди, с которыми он дежурил, были
чужие, а не близкие знакомые, как это было бы в маленькой общине, так что
эти дни физического труда психологически не нарушали его изоляцию и не
мешали ему изучать иотийский язык.

Даже грамматика, сложная, алогичная и замысловатая, доставляла ему
удовольствие. Как только он набрал достаточный основной запас слов, учеба у
него пошла быстро, потому что он понимал, что он читает; он знал эту
область науки и терминологию, а когда он на чем-то застревал, то либо
собственная интуиция, либо математическое уравнение показывали ему, куда он
забрался. Это не всегда были места, где он бывал раньше. "Введение в
темпоральную физику" То не было учебником для начинающих. К тому времени,
как Шевек добрался до середины книги, оказалось, что он читает уже не книгу
на иотийском языке, а книгу по физике; и он понял почему Сабул велел ему
прежде всего читать работы уррасских физиков, и только потом заниматься чем
бы то ни было другим. Они оставили далеко позади все, сделанное на Анарресе
в последние двадцать-тридцать лет. Самые блестящие
прозрения в работах самого Сабула фактически были переводом с
иотийского без ссылок.

Шевек продирался через другие книги, которые Сабул выдавал ему по
одной,- основные работы современной уррасской физики. Его жизнь стала еще
более напоминать жизнь отшельника. Он не проявлял активности в студенческом
синдикате и не ходил на собрания других синдикатов или федераций, кроме
сонной Федерации Физики. Собрания таких групп, служившие как для
общественной активности, так и для общения, во всякой маленькой общине были
основой жизни, но здесь, в большом городе, они казались гораздо менее
значительными. Каждый конкретный человек не был для них необходим; всегда
находились другие, готовые делать нужное дело, и это у них получалось
совсем не плохо. Если не считать дежурств десятого дня и обычных дежурств
по уборке своего барака и лаборатории, Шевек мог распоряжаться своим
временем, как хотел. Он стал часто пропускать прогулки и время от времени
- завтраки и обеды. Но он не пропустил ни одного занятия из единственного
курса, который он посещал - курса лекций Гвараб по Частоте и Циклам.

Гвараб была так стара, что часто отвлекалась от темы, говорила
несвязно и непонятно. Ее лекции посещали мало и нерегулярно. Вскоре она
заметила, что единственный постоянный слушатель - худой лопоухий паренек.
Она начала читать лекции для него. Светлые, умные, немигающие глаза
встречались с ее глазами, поддерживали ее, пробуждали ее; она вновь
обретала кругозор, у нее вновь появлялись вспышки гениальности. Она
воспаряла, и другие студенты, сидевшие на лекции, поднимали взгляд,
смущенные или встревоженные, даже испуганные, если у них хватало ума
испугаться. Гвараб видела гораздо большую вселенную, чем было способно
увидеть большинство людей, и от этого они растерянно моргали. Светлоглазый
парнишка не сводил с нее взгляда, на его лице она читала свою радость. Он
принимал, он разделял с ней то, что она всю свою жизнь пыталась отдать, и
чего никто с ней ни разу не разделил. Он был ее братом, несмотря на
пропасть глубиной в пятьдесят лет, и ее искуплением.

Встречаясь в кабинетах физики или в столовой, они иногда сразу же
начинали говорить о физике, но иногда у Гвараб не хватало на это энергии, и
тогда им было почти не о чем говорить, потому что старуха была так же
застенчива, как и юноша.

- Ты слишком мало ешь,- говорила она ему в таких случаях. Он
улыбался, и уши у него краснели. Ни он, ни она не знали, что еще сказать.

Через полгода после приезда в Институт Шевек принес Сабулу сочинение в
три страницы, озаглавленное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96