Гергенредер Игорь
Селение любви
Игорь Гергенредер
Селение любви
"Про деянья или про дух,
про страданья или про страх.
Вот и вся сказка про двух..."
Виктор Соснора.
"Гамлет и Офелия"
1.
Их окно открыто в ночной двор, там ни ветерка, и воздух в комнате недвижный, жаркий. Два нагих тела на кровати время от времени пошевеливаются. Она раскинулась навзничь у стенки, левая рука замерла подле его бока. Он погладил ее запястье, нежно перебрал безжизненные пальцы и, приподняв, положил руку себе на пах.
Женщина обессиленно прошептала:
- Не тревожь спящего...
Мужчина стал поглаживать ее левую ногу, затем под его ладонью оказались короткие жесткие волосы. Она егознула.
- Разве мы не устали до невозможности?
Он моляще прошептал ей в ухо:
- Миленькая... а?..
Она потеребила пальцами то, чего они касались, и бросила:
- Будем спатеньки.
Он, однако, продолжал поглаживать, где всего чувствительнее, и ее ноги стали потираться одна о другую, ягодицы заелозили по постели. Комнату будто переполнил жаркий вихрь, от которого кровь густеет, и ее ток дробится в заманчиво-вяжущие толчки.
- Ого! Я не ожидала...
Он сделал глубокий вдох, как если бы тихая обаятельная слабость дерзала не уступить действию.
- Нет! В самом деле, устал... - и отвалился набок.
Ветхозаветный покой - улыбка мирного отвлечения - неминуемо изживается текущим мигом: вечно новым жизнерадостно-грозным пульсом. Она пружинисто привскочила, блестя глазами в темноте: казалось, чуть - и сбросит его с кровати. Он вдруг всхохотнул как бы украдкой, принялся тискать ее, подмял, но она толкнула его руками в живот:
- Перестань! Превратил в балаган. - Поднялась, согнала его с постели и стала приводить ее в порядок, расправляя простыню: - Мокрая - хоть выжми!
Потом, встав к нему спиной, прижавшись задом, закинула назад руки, притискивая его к себе, и медленно опустилась на кровать коленом. Давление сопротивляющихся секунд вскипятило жизнь, это был ее юг с его исступленным шепотом, вкусом огня и мятежным восторгом, когда наготе столь убедительно кивает целомудрие...
Проснулись от жужжания мух. Жмурясь в слепящем утреннем свете, ходили нагишом по нищенской, с голыми стенами, комнате, умывались, чистили зубы над мятым цинковым помойным ведром и говорили о... любви. Он сказал:
- Я хотел бы, чтобы он тоже обожал целовать в ложбинку над поясницей...
- Не все от этого балдеют.
- Ну почему? И еще я хотел бы... - он прошептал ей что-то в самое ухо, оба прыснули.
Потом она сказала:
- А я не про это думаю. Лишь бы у него все было настоящее, незамаранное.
Она среднего роста, ладная, с красивой чистой кожей, стриженая. Он не выше ее, сухого сложения, но мускулистый. Ей двадцать шесть, ему тридцать. Оба русоволосые, с прямодушными лицами, сейчас немного рассеянными, тягостно-сладкими. С подкупающей прелестной непринужденностью она начала было надевать трусы - он задержал ее руку, встал вплоть, обхватил ее голое тело и прижал к своему.
- При нем уже не сможем так вольготно... как же мы будем?
- Втихую!
Она ощутила бедром и шепнула:
- Ну нет! Уже день... - Тем не менее глубь ее зрачков поразил встречный огонек. Смущенность ресниц перешла в улыбку стиснутого рта, и произошла сдача, прорвавшись коротеньким вздрогнувшим смешком: - Ходчей! - Двоих затопил разгул безбрежного простора, хотя они были в четырех стенах.
Они едва успели отереть пот смоченными в воде полотенцами, как со двора донеслись шаги, голоса.
- Это к нам! - мужчина бегом принес ей сарафан, поспешно натянул брюки.
В дверь постучали.
...Компания в комнате переговаривается приглушенными голосами, часто переходят и вовсе на шепот. Речь о чем-то незаконном, о крупной взятке; готовится какой-то рискованный обман государства. Молодой мужчина с черной короткой ухоженной бородкой, его называют Евсеем, произносит:
- Идея - чтобы сохранить добро! Я за него готов горло перервать!
Его энергично поддерживают. И намекающе, не договаривая: о том, что "нетронутость первостепенна", "миг первой близости должен бесконечно цениться", причем "риск есть и будет" и они, здесь собравшиеся, "не гарантированы от нежелательного..."
Можно догадаться, что за уголовщина выпекается сейчас. Хотят купить живой товар, по вероятности, малолеток, и открыть подпольный притон...
- Считайте деньги! - предложил пожилой коренастый еврей, возбужденно запуская пятерню в свои беспорядочные седые кудри.
Хозяйка комнаты вскочила и предусмотрительно занавесила окно. Люди деловито достают из карманов деньги, кладут на стол.
- Кто будет считать? Вы, Зяма? Вы, Евсей? - торопливо сказал пожилой.
- Давайте вы, Илья Абрамович, - попросил его чернобородый, затягиваясь папиросой "Казбек".
Илья Абрамович тут же обеими руками придвинул к себе кучку купюр. Описывай происходящее тот, кто более прытко, чем автор этих строк, управляется с пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнем сверкали темно-карие еврейские глаза, как выражалась хищность в движениях быстрых хватких пальцев, сортирующих засаленные банкноты. Не отрывая взгляда от денег, делец подытожил:
- Имеем! Имеем столько, сколько нужно.
Кто-то предложил:
- Можно и за успех?
На столе появилась бутылка водки, хозяйка поставила посуду, какая нашлась: стаканы, стопки, чайные чашки, металлические кружки. Но заедали водку не чем-нибудь, а осетровой икрой, черпая ее суповой ложкой из большой банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.
Комната, где компания предавалась своему занятию, находилась в приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя убийственно тоскливую улицу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26