Ах, исключительное чувство! Дербент возвышенных очарований!.. Но стоило гадкому утенку встать на крыло - цветочки, вы хороши во множестве!.. главное - румяная клубника.
Он с ехидцей, в притворном смущении сдвинул брови и выразил раскаяние:
- Зря я позубоскалил... Вспомнилось, как один очень добрый человек пожелал имениннику: "Чтобы ты так жил!" И - сладилось. Живется недурственно. Хотелось мне одну лишь только мелочь узнать: вот так живя, понимается хоть как-то - что бабе жизнь переехал?
Он вонзил зонд в рану уверенно и глубоко: его интересовало как целителя - будут или нет спазмы боли?.. Тогда, после моего фокуса с зажженным бензином, поднялась кутерьма или, как с брезгливостью сказал Черный Павел, "буря в баке с дерьмом".
Загуляла версия, будто я предпринял попытку самосожжения на почве ревности... Значит - "что-то было..." Валтасар, Марфа с рвением опровергали это, но Елену Густавовну выбросили с работы, против нее возбудили уголовное дело. Впереди замаячил суд. Ей грозило, в лучшем случае: никогда больше не работать по специальности... грязный след будет тянуться за нею всю жизнь.
И она сдалась следователю прокуратуры - дело закрылось. Сдалась заведующему облоно, и он устроил ее в школу в далеком селе. Там она поспешно вышла замуж - за человека, что только-только вернулся из тюрьмы; охотовед, он сидел за превышение мер самообороны - застрелил браконьера. Вскоре сел опять - на этот раз за браконьерство. Она осталась с маленьким ребенком.
В селе иногда появлялся ответственный руководитель: наезжал в тамошние угодья стрелять дичь. Положил глаз на Елену - и она стала жить в городе.
Марфа кое-когда встречает ее случайно в магазинах, на улице. Елена учительница в престижной школе. Не спрашивает обо мне, не передает привет, но внимательно слушает, что Марфа рассказывает о моих успехах...
Я одарил Евсея согласием с его словами: о, да! все сладилось! И прогнозы на мое дальнейшее - самые благоприятные. Спасибо доброму человеку за его пожелание: причем за него - даже большее спасибо, чем за то, что оно сбылось.
Был пир царей, и царями на нем стали милые, душевные, тихие люди, которые желали удаления от зла, воспринимаемого остальными как удовлетворительная повседневность. Страдающие же от нее хотели прибежища неявного мирного противостояния некрасивому и нехорошему. И они сделали себя царями, изваяв маленький пъедестал для умиляюще благодарного, прирученного человечка и поставив его между собой и хищными буднями: поставив как источник возвышающих мыслей и положительных эмоций.
Этим людям так нравилось держаться вокруг нацеленности на добрый поступок - вокруг куценького серенького вымпелка, выставленного ими над омутом, ревниво прячущим в своей глуби и самую вкусную рыбу, и драгоценные раковины, и благостное зло. Они были убеждены, что все приблизившееся к их вымпелку окажется, безусловно, доступным их взгляду. Между тем смысл, значение того, что они делали, понималось ими настолько же, насколько скальпелем в руке экспериментатора понимается то, что с его помощью делают над подопытным дельфином. Им встретилась жизнь, которой было определено существовать наперекор их представлениям. Могли ли они уяснить, как неизмеримо тяжелы их заботы - тяжелы тем, что заставляют смотреть на мир глазами других?
Как враждебно, как отталкивающе было для них блаженство творимого выстрела! выстрела пусть только внутри души - но, при единении с родственной волей, - достаточного, чтобы жизнь увиделась неутолимо желанным восстающим искусством. Скажи тогда Валтасар с неподдельно-сердечной готовностью: "Я отвезу тебя в Дербент!" - разумеется, никакой поездки бы не состоялось, она не поехала б - но решимость Валтасара развязала бы связанное. Произошла б та недостающая вспышка, которая, развиваясь в свободной сложности своих отражений, наполнила бы душу веселой уверенностью в том, что ее представления могут быть очаровательными и что самые лучшие из стремлений обязательно найдут себя вовне: став дыханием вещей видимых и нетленных...
В продолжение эмоционального моего монолога Евсей несколько раз едва не прервал меня, но вытерпел. Теперь он воспользовался паузой:
- Крикливо-задушевное козыряние - точнее, спекуляция на, так сказать, украденном детстве. С целью уйти от заданного пункта.
- Нет, я не уйду от заданного! - сказал я в храбрости щедро отпущенного на сей раз вдохновения. - Ты прав: я сотворил себе отраду из порока. Но в цинике живет идеалист, который самовольно опустился ниже, чем должен бы: исключительно из преувеличенного осознания своей недостойности. Опустился как можно ниже своей мечты, чтобы не испачкать ее: мечты, которая помогает внешне пребывая с людьми, - не смешиваться с ними.
Евсей отвел взгляд и гмыкнул - совсем неуместно, громко. Я высказал ему, что он напомнил о моем цирке, а я укажу ему на его театр.
- Ты любил заявить, что за добро перервешь горло: ты играл самого себя - театрально противостоящего будням! Ты элегантно циничен, как и я, но если в мой цинизм облекся занятный порок, то в твоем обрела себя расхоже-скучная беспричастность.
Его лицо в короткой бородке, сейчас подавленно-настойчивое, выказало густую сетку морщинок в подглазьях. Он запустил руку мне в волосы, сгреб и потянул их так крепко, что у меня выступили слезы. Не поднимая рук и не вырываясь, я выговорил:
- И это тоже театр, горлоперерватель, ха-ха-ха... - засмеялся я зло, как мог.
Он, не выпуская моих волос, другой пятерней схватил мою руку, потянул к своему лицу:
- Ударь! Влепи! - упрямо пытался ударить себя по щеке моей рукой, но я был сильнее и не позволил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26