Он гений, понимаешь, гений!" Через несколько лет этот молодой ученый уедет в Израиль.
Вызванный к нему, я напрямую рассказал, как надо мной издеваются, и заявил: с этим ни за что не смирюсь! буду и впредь вывихивать им пальцы, буду в столовой опорожнять перечницы, собирать на лестнице окурки и швырять смесь перца с табаком в глаза обидчикам...
Директор сидел непроницаемый (слышал? не слышал?), он проглядывал мои отметки в журнале.
Привел меня в класс. Все при его появлении встали. Он сказал мне, чтобы я пошел и сел на мое место, а остальным велел стоять. Затем изложил классу примерно следующее:
- Вы видите, как он ходит? Это очень смешно? Думаю, вам это не кажется смешным. Но вы поняли, что он самый талантливый из вас, вас гложет зависть, и, чтобы ее изливать, вы нашли предлог - его увечье. Он может гордиться своими успехами, своей исключительной одаренностью! Ее доказательство - ваше отношение.
Класс всколыхнулся; послышались возражения, протесты, но директор, невозмутимый, ушел. И тут же стали подходить ко мне; то, что говорили, привязывалось к одному: "Ты не талантливей других, я тебе не завидую, но смеяться над тобой было правда нехорошо. Извини, не обижайся!"
Песенка, кличка больше уже не раздавались. А скоро меня и вовсе "признали за человека". Это произошло перед Новым годом.
Тянулась морозная сибирская зима, и однажды вечером, когда месяц светил по сахаристым снегам сквозь блесткое волокно, а мы деревянными лопатами расчищали дорожки к интернату, со мной заговорил парень, ранее отличавшийся тем особенным резким и ломким гонором, что свойствен ранимым и избалованным.
- Сегодня, - было мне сказано, - мы все идем на это самое... ты не против - с нами?..
Я был поддет намеком на щекотливое, на то, что, вероятно, будут пить вино. Недавно Марфа прислала мне балык и банку кизилового варенья. После ужина, взяв это с собой, я, в состоянии затаенно-азартного начала интриги, отправился с ребятами. Они сбегали по лестнице и друг за другом выскальзывали из интерната. Снаружи моя нога поехала по наледи, но я устоял и вслед за остальными стал красться вдоль стены; от стужи сразу склеилось в ноздрях. Свет из окон казался дымно-клубящимся от пляски белых хлопьев; в стороне, где меж домов открывался лес, кипела пуржистая мгла.
За моим провожатым я нырнул в наше же здание через дверь полуподвала и очутился в темноте узкого прохода: хотя я не дотронулся до стен, об этом мне сказало ощущение тесноты. Мы добрались закоулками до жаркой котельной, где вскоре раздался стук в оконце: ребята открыли его и помогли влезть девочке. За нею последовали вторая, третья... Из недалекого села прибыла целая компания: старшие, кажется, достигли семнадцати, а младшая навряд ли перешагнула за двенадцать. Не составляло вопроса, что дорогу сюда они познали досконально.
Гостьи, меча лукаво-подвижными взглядами, поскидывали овечьи полушубки на пол, размотали теплые платки и бойко забалагурили, расхватывая принесенное нами. Мои спутники, почти все - дети обеспеченных родителей, москвичей и ленинградцев, - получали из дома посылки с тем, что здешним юным жительницам не могло представиться даже пришедшим из сказок. Если кому-то бабушки и рассказывали сказки, то вишня в шоколаде там не фигурировала.
Зубки незрелых прелестниц поспешно вонзались в персики, в инжир и хурму, сок увлажнял подбородки, губки были перепачканы сладким, и в раскованных ретиво-звонких голосках все крепчали бередившие меня новизной интонации игривого искушения. Приятель, что привел меня сюда, подошел к девочке из старших и сказал голосом, прозвучавшим одновременно и нервно, и странно сонно:
- Настал тот час...
Гостья освободилась от валенок, стянула из-под юбки теплые стеганые штанишки, и на разостланных полушубках обещание очаровательного сюрприза было прозаически погашено рьяно-ничтожным действом. Тут же всколыхнулась торопливость подражателей...
Мой опекун, поднявшись с пола пресыщенно-гордым и даже желчным, подвел ко мне девочку: если она и была старше меня на год, то выражение имела ко всему привычное. Оно стало холодно-терпким - соответствуя быстрому взгляду, угадавшему сквозь штанину изувеченность моей ноги. Приятель пальцами чуть сдавил сзади ее шею, и девочка уступчиво мне улыбнулась, не без изящества шевельнув талией.
- Будем? - выразила она насмешливое любопытство, подстрекая мое самолюбие, и я, до сего момента весь внутренне стянутый, нацеленный на обиду, растаял в волне почти счастливой растерянности.
В молчаливой развязности осилился переход к сияющему смятению, после чего пришла, как благо, тусклая тупость тела и сделалось многосторонне противно на сердце. Внутри него не осталось пройденного пути к тому, что свершилось: я не восхитил, не очаровал - в силу чего не мог вкусить того признания, которое лишь тогда и способно было научить меня летать, без внимания к ходьбе. Находка оказалась безликой и не выделила меня из безликости.
Но, вскрыв неказистую раковину, я поработился вкусом к содержимому, вкус нашел во мне верный приют и стал развиваться в направлении, которое ему требовалось. Правда, к тому единственному поцелую я становился только бережнее, но на воспоминание о нем неизменно клеилось скользкое, выливаясь в чувство, что обещающие благодать дождевые облака будут проноситься над житницей, никогда не беря ее в расчет.
19.
Протекло двадцать лет с того времени, когда меня увезли из Образцово-Пролетарска. Я живу в Москве. Но сперва о моих близких и знакомых.
Валтасара не стало вскоре после моего поступления в интернат. Попивал он и раньше, но тут вовсе отпустил вожжи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26