Смена людей неким образом обозначала и смену времени, обращая его в историю. В мертвый груз фактов, которых не в силах были оживить даже родительские воспоминания. Как, например, втолковать юнцам, изучающим эту самую историю, что Кацинский, ныне деклассированный и порой спящий на садовых скамейках пьянчуга, объект всеобщих насмешек и презрения, когда-то один вступил в перестрелку с целой бандой и один подорвал потом гранатой бункер, укрытый на берегу озера?
Этот полуразвалившийся и на вид совсем безобидный теперь бункер, место игр заборувской ребятни, в то время разил смертоносным огнем, вжимая людей в землю. И если бы не Кацинский, так и остаться бы им тогда навечно лежать на этой только что отвоеванной земле. Как же передать кошмар пережитого в те дни новому поколению, которое видит в старых бойницах лишь весело щебечущих птиц, а не место земли, изрытой пулеметными очередями из этих бойниц, пахнущий цветами луг? Как передать все это привыкшим с раннего детства к тихим, не расколотым взрывами закатам, к уютным квартирам и облику Кацинского, нетвердой походкой бредущего к пивной будке?
Кацинский тоже из тех, кто не сумел найти места в новой жизни. Оказался лишним. Образования у него не было, а идти учиться он не решился. По характеру гордый и самолюбивый, помыкать собой он не позволял. Держался всегда независимо, и от него охотно избавлялись. Приходилось часто менять работу, а в конце концов он и вовсе остался без места. Получил пенсию по инвалидности. А позже, когда от него ушла жена, – запил. Один ли он такой?
Заглядевшись на уплывающие в окна струйки дыма, Земба весь ушел в воспоминания.
А вот хотя бы Антос. Кто, глядя сегодня на этого заплывшего жирком пройдоху и ловкача, может представить себе былого храброго разведчика, не знавшего себе равных в умении добывать «языков»? Хотя, может, еще тогда, по дороге на Берлин, в нем гнездился уже где-то этот микроб нынешней его сути? В Заборуве никто не знает, что они служили в одном полку. После войны пути их сначала разошлись, Встретились они несколько лет спустя именно здесь. Антос его не узнал. Шрам – след от пули – до неузнаваемости исказил черты его лица. Земба же' Антоса узнал сразу, но не делал попыток возобновить знакомство. Он знал, что кладовщика перетащил сюда его родственник по линии жены, Янишевский, бывший председатель городского Совета и бывший же начальник отдела репатриации. С Янишевским Земба знаком еще по тем временам. И тогда уже поговаривали, что тот не очень-то чист на руку. Хотя, правда, никаких конкретных доказательств тому не было.
Земба про себя улыбается: кто в те годы мог бы доказательно обосновать такое обвинение? Во всяком случае, уж никак не он, Земба, знавший тогда лишь азы охраны правопорядка. Профессиональные знания собирались по крупицам, постепенно, годами. Потом, правда, он подкрепил их аттестатом зрелости, а позже – заочно – училища, и продвинулся по службе. Поднялся по служебной лестнице и Янишевский, став председателем горсовета. Погоди-ка, сколько же прошло с тех пор лет: десять, двенадцать, пятнадцать? Что-то память стала подводить, думает Земба, глядя на Янишевского, который что-то оживленно шепчет на ухо рядом сидящему Голомбеку. Этот тоже вырос на моих глазах, вспоминает майор полного задора юнца, прибывшего тогда в Заборув вместе с родителями. Он помнит, как Ясь Голомбек, в то время едва окончивший школу, начинал свою деятельность в местной молодежной организации. Карьеру он делал быстро – автобиография у него была чистая, как говорится, без сучка и задоринки – и он обрушивал громы и молнии на всех, в том числе и на Зембу, за послевоенную «партизанщину» и мелкобуржуазные пережитки, без зазрения совести «очищая» организацию от всех, у кого в биографии отыскивалось хоть какое-нибудь пятнышко. Женился он на дочери одного из крупных работников воеводства. Затем стал окружать себя «своими» людьми. Вскоре после женитьбы Голомбека в город перебрался двоюродный брат его жены Бронислав Валицкий. Он основал первую в городе строительную контору. Первым делом построил себе дом и тут же вскоре уехал на учебу. Вернулся уже на должность коммерческого директора стройуправления. К этому времени и Голомбек тоже занял директорский пост. «В легкопроме или в промкооперации? Кажется, в легкопроме. Жену пристроил в горторг. Боже, во что превратилась эта некогда славная девчушка! – невольно с огорчением вздыхает Земба, представляя себе расплывшуюся фигуру и неизменно гневное лицо директорской супруги. Правит она в своем торге железной рукой. До Зембы не раз доходили уже на нее жалобы, но это, слава богу, не его компетенция. В воеводстве у нее есть свое начальство. Хотя, правда, ему доводилось слышать о богатых „дарах“, идущих из торга этому начальству. Знает Земба, что и здесь, в Заборуве, родственникам и знакомым, занимающим заметное положение в местной иерархии, тоже кое-что перепадает. Ох уж эти приятельские и родственные связи! Не слишком ли большую роль стали играть они в его городе?! В городе, одним из „отцов“ которого вправе считать себя и он.
В глубокой задумчивости, погрузившись в воспоминания, Земба не слышит, как председательствующий объявляет перерыв. Гул голосов, грохот отодвигаемых стульев возвращают его к действительности.
– Как ты оцениваешь мое выступление? Недурно закрутил, а? – подходит к нему Голомбек.
– Отлично, – кивает головой Земба. Он вновь уже в атмосфере реальной жизни, неотъемлемую часть которой составляют совещания и заседания. «А может, и я втянут уже в этот модус вивенди?» – мелькает вдруг в голове его мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51