Он начинает настраивать приемник. Вскоре ему политика надоедает, находим какую-нибудь музыку и пускаемся в пляс. Уменье наше в этом одинаково, но веселья много. Думаю, со стороны мы, наверное, представляли в те часы дикую и забавную картину: два подвыпивших мужика крутятся и прыгают, словно дикари, вокруг стола с полупустыми бутылками – пыль столбом…
– Все в порядке, – крикнул однажды Махоркин, придя с работы.
Он бросил на пол пару валенок и тюк, в котором оказались ватные брюки и телогрейка.
– Будешь у меня в бригаде!
Я похолодел.
– Потихоньку, – успокаивал Семен, – ничего, втянешься!..
Началась каторга. Меня поставили на пилораму – отбрасывать пиленые доски, сырые, тяжелые. Моим напарником был парень ростом с Семена, Юра Лом. Это была его фамилия, но он и в самом деле походил на лом – весь какой-то несгибающийся, железный и тупой. Но этот «Лом» терпеливо относился к моим неловким движениям, ко всей Ь'оей неспособности выполнять эту простейшую работу. Домой я приходил едва живой, падал на кровать, не раздеваясь, и проваливался в бред. Утром Махоркин стаски-яал меня с постели и почти силой тащил на лесопилку. В последующие дни и недели я превратился в какой-то механизм, не способный даже думать: в голове что утром, что вечером – пусто. Единственное сознательное ощущение – усталость, да еще боли в желудке, сопровождаемые тошнотой. По сравнению с моей бодрой бригадой я выглядел унылой, жалкой фигурой.
Миллионы людей в нашей стране вкалывают ради зарплаты – без зарплаты никак нельзя: «Кто не работает, тот не ест». Если бы не так, можно бы и не работать. Полюбить труд не всякий может – ведь труд бывает и утомительно однообразен, отупляюще скучен. Вернее, не всякий труд полюбишь. Например, долбить киркою или ломом месяцами, а то и годами каменистую почву или делать что-то другое в таком же роде – кто может любить такую работу? Ее может терпеть только тот, кто ничего другого делать не умеет. Потому-то люди и стараются изо всех сил научиться уметь что-нибудь, получить знания.
Все в бригаде, кроме меня, не страдали ни от однообразия, ни от тяжести работы, людям как будто было приятно проявлять, ощущать свою физическую силу, но я был настолько слаб, настолько уставал, что чуть не умирал от этой работы. Я всех забавлял сонным, измученным видом. Махоркин каждое утро силком выволакивал меня, словно щенка, из постели. Ел я, как освобожденный из концлагеря арестант, и вообще ощущал себя каторжником. Пришла мысль: в Москве меня разыскивают, чтобы послать, вероятно, куда-нибудь на лесоповал. Но… я ужз здесь! Может, сообщить об этом, чтоб люди зря не волновались?
Так длилось больше месяца, и тогда пришла другая мысль: бежать.
Однажды, прикинувшись больным, умирающим, я остался дома, а когда Семен ушел, я осознал себя шагающим на дороге по направлению к железнодорожной станции. В рабочей одежде, в валенках. К тому дню я получил весьма приличную зарплату. Лесовозы не останавливал, боясь водителей, которые могли сообщить Семену. Наоборот, завидя их, скатывался в кювет. Я шагал бодро, до станции добрался за два часа и вздохнул облегченно: свободен! К черту эту трудотерапию!
Когда проходил мимо продмага около станции, вдруг из кабины лесовоза, стоящего у его дверей, вышел Семен и схватил меня дружески за шкирку своей могучей лапой. Опешив, я вырывался изо всех сил, выкрикивая проклятья, как школьник, лупил его ногами. Но… через час опять сидел на досках у пилы, где работяги собирались на перекур, а Махоркин как ни в чем не бывало говорил им:
– …какой огромный ущерб приносят себе люди, уничтожающие лес безмозгло. Вот Персия… Была богатая, плодородная. Теперь что? Наполовину пустыня. А Сузы, Вавилон – где они? А Сицилия? Были леса, была хлебным амбаром всей Италии. Теперь голодный край, одни камни…
Вечером он истопил баню, хотя была не суббота и день был не «удивительный» (их, кстати, в последнее время у нас вовсе не было). Я с удовольствием разложил свой скелет на горячей лавке, а Семен произносил речь:
– Остался бы ты, брат, с нами. Писанье книг – это ничего, но какая это жизнь? Все ковыряешься в чужих делах… Кому это понравится? А когда по носу дают, зубы скалишь, злишься… До чего дошел! Даже водочки пить уже не можешь по-человечески. Мы тоже не святые – употребляем, как видишь, и – ничего. Дело в том, что мы закаленные. Мы физически из себя кое-что представляем, вот она нас и не берет. А ты в барина превратился, распустился, тебя-то она и берет. Писатель!.. До чего додумался, чтобы какая-нибудь нормальная баба в алкаша втрескалась!.. Сроду такого не слыхал, и не бывает такого. После женитьбы, если мужик сопьется, куда ни шло, сразу его не бросят, а чтобы за конченого алкаша кто вышел… Нет, не бывает! А водочка… Да ведь все пьют. Правду говорю. Кто от горя, кто как, многие свои имеют причины. Тоже, может, что-то душу щиплет, а водка как пластырь, – прилепил, и вроде легче…
Пока я грелся, мылся, парился, он все говорил на эту тему.
– Зря обижаешься и на людей, что все тебя поят, здоровье губят… Люди, куда бы ты ни шел, считают святым долгом угостить всем лучшим, что имеют, чтобы тебе у них было хорошо, чтобы ты не сказал, будто они плохо принимают. Как говорится, «чем богаты, тем и рады»… А водочка, она – угощение обязательное. Особенно там, где люди беднее, там она дополняет нехватки на столе. И тут уже твое дело, сколько принимать – одну, две рюмки или все, что дают. Отказа не будет гостю: какой же русский откажется угощать! Он последние штаны заложит, но тебя угостит… Так что люди ни при чем. Они от гостеприимства. Ты же, брат, от свинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67