Я подумала, что оно будет неплохо смотреться с зеленым газовым платьем. И вот… я примерила его – когда это было? – да, в прошлый четверг, вы как раз ездили к вашей сестре! – и мне показалось, что застежка не в порядке. Поэтому я отнесла его к Джеффри.
– Что ж, миледи, – сказала Саттон, быстро обретя свою всегдашнюю уравновешенность, – у меня просто гора с плеч свалилась, я рада узнать, что напрасно тревожилась. Пожалуй, никогда в жизни я не была так близка к тому, чтобы со мной сделался удар.
Она плотно сжала губы, сделала натужный реверанс и вышла в соседнюю комнату, чтобы достать вечернее платье из индийского муслина.
Нелл попыталась встать со стула, но колени ее дрожали, и она снова села. Ей удалось немного отсрочить неминуемое разоблачение, но что делать дальше – она не имела представления и еще долго не могла заставить думать свой потрясенный мозг. Перед ней проплывали только совершенно ненужные картины: вот она достает из тайника ожерелье, чтобы показать Дайзарту, – о, много месяцев назад! Вот Дайзарт сидит за этим самым столом и пишет ей, что не брал ее сапфиров и вообще ничего другого из ее любимых вещей. Вот лицо Кардросса, когда он так резко говорил с ней о Дайзарте и потом внезапно оборвал свою речь… Она глухо застонала и прикрыла глаза рукой. Дайзарт знал, что ей не нравится ожерелье Кардроссов, но как он мог решить, что это ее собственность и что она может распоряжаться им по своему желанию? Или ему все равно?
Бесполезно было задавать себе такие вопросы; ответить на них мог только Дайзарт. И тут же вставал другой, куда более важный вопрос: где Дайзарт? Поначалу его отъезд из Лондона казался ей необъяснимым, но теперь ей пришло в голову, что продавать или закладывать ее ожерелье в Лондоне слишком опасно. Она мало разбиралась в таких вещах, но полагала, что это очень известное украшение и конечно же тот, кто видел его, не мог бы спутать его ни с чем другим. Оно было сделано давным-давно, еще во времена Елизаветы, для кого-то из тогдашних Кардроссов, который подарил его своей невесте, и оно фигурировало на многих семейных портретах. Это была искуснейшая работа: камни были собраны в виде цветов и листьев, и каждый цветок дрожал на кончике тончайшей золотой нити. Нелл всего два раза надевала его, и хотя оно вызывало всеобщее восхищение и немалое любопытство (потому что никто не понимал, как цветы из драгоценных камней могут держаться на расстоянии полудюйма от груди Нелл и почему они кивают и дрожат при каждом ее движении), она знала, что на самом деле ожерелье не идет ей: в нем было слишком много камней, слишком много крученого золота у оснований каменных цветов, слишком много листьев из сверкающих изумрудов. Однажды она сказала Кардроссу, что надо бы отдать его в музей. Он согласился, что самое подходящее место для него – стеклянная витрина, но ему хотелось, чтобы она надевала его на придворные балы, и потому ожерелье так и не попало в музей. Оно не выставлялось публично, но Нелл полагала, что драгоценность достаточно известна, чтобы заставить Дайзарта искать для нее покупателя в провинции. Она тщетно спрашивала себя, как, по его мнению, она должна скрывать потерю, нашел ли он достаточно искусных ювелиров, чтобы сделать копию, или (как ей бы хотелось надеяться, ибо это был лучший вариант) он не продал его, а только заложил.
Она осознала присутствие Саттон, только когда та благовоспитанно кашлянула в соседней комнате. Время шло, и даже стоя на краю пропасти, она все равно должна одеваться к обеду. Она поднялась, держась на сей раз гораздо тверже на ногах, но лицо ее было таким бледным, а в глазах светилось такое напряжение, что вошедшая в спальню Саттон воскликнула, что миледи не иначе как заболела. Она взглянула на свое отражение в зеркале и сама удивилась, какой у нее изможденный вид. Выдавив из себя улыбку, она сказала:
– Я не больна, но у меня весь день болит голова. Вы должны нарумянить мне щеки.
– Позвольте сказать, миледи, я бы предпочла, чтобы вы легли в постель. Уж я-то знаю, что такое мигрень.
Нелл покачала головой, но согласилась выпить несколько капель лауданума, разведенных в стакане воды. Хотя голова у нее не болела, она никогда еще так не нуждалась в успокоительном средстве.
Когда Саттон добавляла к ее туалету последние штрихи, Кардросс попросил разрешения войти. Нелл испытала мгновенный ужас, что Саттон может проговориться Кардроссу об исчезновении ожерелья, и ее язык прилип к гортани. Но Саттон ничего не сказала. Лицо ее и так было малоподвижным, а в присутствии Кардросса становилось похожим на маску. По своему обыкновению, она сделала легкий реверанс и вышла из комнаты. Нелл вспомнила, что Саттон презирает мужчин, и ей стало легче дышать.
Кардросс был все еще одет в утренний костюм, и при виде его синего сюртука и ботфорт с кисточками она вспомнила, что он сегодня обедает не дома. Стараясь, чтобы в ее голосе звучала легкость, она сказала:
– А! Насколько я помню, Даффи-клуб?
Он улыбнулся:
– Нет, салон Крибба! У вас сегодня свободный вечер?
– Да. И я так рада! У меня весь день болит голова.
– Кажется, уже несколько дней.
Она взглянула на него с тревогой и подозрением.
– Нет, но должна сознаться – я до смерти от всего этого устала.
– От чего-то вы устали, это точно. – Он говорил очень ровным голосом, но выражение его лица пугало ее. – У меня даже возникло предположение, что вы влюблены – так же влюблены, как Летти!
Она уставилась на него невидящими глазами. На губах ее появилась чуть заметная трагическая улыбка, но она отвернулась и ничего не ответила.
– Желаю вам скорого выздоровления, – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82