Доисторический мир Матиаса явился ему во всей своей красе. Был ли Большой Рыжак обычным оленем, человеком или божеством – поверженным, обобранным, ограбленным? Такого оленя наверняка нарисовали бы на стене пещеры, чтобы помнить его и почитать.
– Завтра похороним, – сказал Робер, тяжело поднимаясь с колен. – Тебя ждали, понимаешь. Хотели, чтобы ты своими глазами это увидел. Освальд, передай топор.
Освальд порылся в большом кожаном мешке и молча вынул оттуда топор. Робер потрогал пальцами лезвие, снова встал на колени около головы зверя, но замешкался и повернулся к Адамбергу.
– Трофеи твои, Беарнец, – сказал он, протягивая Адамбергу топор топорищем вперед. – Возьми себе его рога.
– Робер, – неуверенно перебил его Освальд.
– Я все обдумал, Освальд, он их заслужил. Он устал. Но все-таки приехал сюда из Парижа ради Большого Рыжака. Трофеи – его.
– Робер, – не уступал Освальд, – он не местный.
– Теперь он местный, – сказал Робер, вложив топор в руку Адамберга.
Комиссара с топором в руке подвели к голове оленя.
– Отруби их сам, – попросил он Робера, – я боюсь их повредить.
– Не могу. Кто их отрубит, тот и возьмет. Давай ты.
Под руководством Робера, прижимавшего голову зверя к земле, Адамберг нанес шесть ударов по краю черепа. Робер забрал у него топор, поднял рога и вручил их комиссару. Четыре килограмма каждый, прикинул Адамберг, взвесив их в руке.
– Не потеряй, – сказал Робер, – они жизнетворны.
– Короче, – уточнил Освальд, – не факт, что они помогут, но уж не навредят наверняка.
– И никогда их не разлучай, – закончил Робер. – Понял? Они друг без друга не могут.
Адамберг кивнул в темноте, сжав в руках чешуйчатые рога Большого Рыжака. Только бы не уронить. Вейренк бросил на него иронический взгляд.
– Не гнитесь, Господин, под тяжестью трофеев… – прошептал он.
– Я у вас разве что-то спросил, Вейренк?

– Вы получили их, немногое содеяв.
Но этим вечером вас ждет особый знак
Надежд, что высветить готовы каждый шаг.

– Хватит, Вейренк. Либо сами их тащите, либо заткнитесь.
– О нет, господин. Ни то, ни это.

XXIII

Эрманс, сестра Освальда, соблюдала две заповеди, которые призваны были оградить ее от опасностей окружающего мира, а именно: не бодрствовать после десяти часов вечера и не впускать в дом посетителей в обуви. Освальд и оба полицейских беззвучно поднялись по лестнице, держа в руках испачканные в земле ботинки.
– Тут всего одна спальня, – прошептал Освальд, – но зато большая. Ничего?
Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.
– Два ложа разделять должны такие дали,
Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.
– Ванная комната рядом, – добавил Освальд. – Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.
– Даже если ничего об этом не узнает?
– Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.
Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.
– Твой брат спит?
– Он мне не брат, Освальд.
– Его волосы – наверняка что-то очень личное, – спросил Нормандец.
– Очень личное, – подтвердил Адамберг. – А теперь рассказывай.
– Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.
– Она же меня не знает.
– Значит, ей посоветовали.
– Кто?
– Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл – две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.
Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.
– Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.
– Ее видел только Грасьен, мой племянник.
– Давно?
– Месяца полтора назад, во вторник вечером.
– А где?
– На кладбище, где же еще.
– А что твой племянник там делал?
– Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.
– Ему сколько лет?
– Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.
– Давай дальше, Освальд.
Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:
– Твое здоровье.
– Спасибо.
– Знаешь что?
Сейчас узнаю, подумал Адамберг.
– Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…
«Всякое – это перебор», – подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами – серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.
– Тебе не хочется, чтобы я их увозил? – спросил он.
Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.
– Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.
– Тогда все не так страшно, – улыбнулся Адамберг.
– В общем-то нет.
– И что дальше, Освальд?
– Я же сказал. Дальше он увидел Тень.
– Расскажи.
– Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100