Его страхи тут же улетучились, он был счастлив слушать ее скороговорку. Она, кажется, только что ела и в разговоре едва уловимо сладко мямлила. Она назвала время и место, куда он должен был явиться.
- До встречи, - звонко взлетел ее голос, он попрощался и его окутало блаженство.
В воскресение нудно моросил холодный дождь. Он стоял в назначенном месте у расписания поездов. С козырька кожаной кепки изредка падали капли, плащ на плечах потемнел от дождя. Отойти под навес вдалеке у касс он не решался, боясь пропустить ее. Его начали мучить сомнения в том, что она придет в такую погоду. Может, надо было позвонить, но для этого тоже необходимо было отойти. Дождь мерно накрапывал, прохожие торопились мимо в сторону платформ, в лужах мелкая рябь теребила тусклые опавшие листья.
Он увидел ее, едва она вышла из метро. Ее ярко голубой зонтик, нежный, словно цветок незабудки, медленно плыл над площадью. Он издали улыбался ей. Вокруг брели люди - она шла к нему, она думала о нем, собираясь в дорогу, подбирала одежду, обувь.
Приблизилась она почти бегом, крикнула: "Привет", - и помчалась к кассам. Потом они бежали к электричке, блестящей от дождевой влаги, нырнули в темноту тамбура и успокоено, не торопясь, пробирались по вагонам. Кругом царила скука и сырость, пассажиры сидели нахохлившись с пасмурными лицами.
В полупустом вагоне остановились. Она села напротив него. Ее лицо жарко раскраснелось от спешки, губы с озорством улыбались, а глаза беззастенчиво рассматривали его.
-Ты красивый, - сказала она и засмеялась. - Мне будут завидовать. Она повела глазами по вагону. - У меня одной такой кавалер.
Когда они добрели по усыпанной листьями раскисшей дороге к ее домику, дождь усилился. Она нетерпеливо скребла ключом в замке, потом они влетели в холодное нутро домика. Она бросилась к печурке, стала сноровисто разжигать огонь. Она вплотную задвинула дверь, подошла к окну, за которым шумно с крыши сыпались потоки капель. Затем они придвинулись к печке, окунув в ее тепло замерзшие руки. Он взял ее ладони. Она засмеялась и сказала, что его пальцы холодные, как осенние лягушки. Тогда он прижал ее пальцы, пахнущие деревянными чурками, ко лбу, щекам, прикоснулся к ним губами. Он боялся отпустить ее пальцы, боялся, что она снова станет далекой и недоступной.
Скоро в комнате стало тепло, печка раскалилась и жарко светилась малиновыми пятнами. Галя заставила его снять промокшую одежду, развесила ее у печки, тут же поставила сырые ботинки, а сама сбросила резиновые сапоги, мягко и беззвучно прошлась по вытертому коврику в пушистых шерстяных носках, легкими движениями рук поправляя висящую на веревке одежду, не обращая на него внимания, она сняла с кровати цветастое покрывало, взяла чистую простынь, которая грелась на веревке над печкой, неторопливо расстелила ее, разгладив маленькими ладонями складки. Потом обняла его и поцеловала.
- Сегодня к тебе пришло счастье и радость, - сказала она тихо, едва отрывая губы от его лица, - это твой самый светлый день навсегда.
В тишине слышно было, как дробью сыпанули в окно дождевые капли, в трубе печки завыл и протяжно запел ветер, тихо дрогнуло в оконной раме стекло. Потом за стеной домика скороговорка дождя притихла. Он ощутил жар и трепет ее тела. Теплая волна окутала их - и все исчезло: промокшие деревья с клочьями холодных туч, размякшая земля, бесконечный дождь...
Когда к ним снова вернулся шум ненастья, она открыла глаза и сказала:
- Я так люблю этот дом. Для меня он как живой. - Скосив к нему глаза, она улыбнулась. - Еще маленькая поняла здесь, что значит любить дом. Думать о нем, ждать встречи. Подходишь, смотришь: вот, крыша мелькнула, окошко блеснуло. А уедешь - грустишь. - Она прильнула к нему, целуя в глаза, щеку. - Так страшно становится, когда мелькнет: а вдруг потеряю, что случится... Тебя увидела, сразу решила: мой. Кстати, сразу поняла ты в меня влюбился. Еще про индийца спросил.
Она с озорством засмеялась, а в нем всколыхнулась тошнотворная ревность. Он сильно сжал ее руками.
- Ой, не буду, не буду, - виновато залепетала она.
Горячее облако нежности снова окутало их. И ничего больше не надо было, казалось, что жил он только затем, чтобы увидеть ее наполненные темнотой глаза, мять пальцами теплые волосы, чувствовать грудью ее обжигающее тепло. Все остальное померкло и забылось.
С этого дня дурман любви еще больше сгустился и поглотил его. Он мог идти, не разбирая дороги, не слыша обращенных к нему слов, его мысли были заняты ею.
Где-то в декабре, как сквозь сон, в него проникли и удивили слова мамы:
- Елисей, - сказала она тихим, невзрачным голосом, - я все знаю.
Она стояла у раковины на кухне, между ее пальцами, испачканными глиной, скользили завитки картофельной кожуры. Он смотрел, как голые картофелины одна за другой прыгали в миску с водой, и отлично понимал, ч т о она знает и ч т о все.
- Я тебя понимаю... Она хороший, видно, человек, порядочная. Только я хочу предупредить. Все это пройдет. Останется другое. Она на десять лет старше тебя. Сейчас ты не поймешь, что это значит. А я знаю. Будет очень, очень плохо. А когда все пройдет, такое становится невыносимо. Все пройдет.
- Откуда ты знаешь? - ему даже стало смешно. Как могла она знать, что будет с ним, с его радостью, с его сладкой и мучительной тревогой. - Кто может знать, что будет?
- Не надо быть академиком. - Она перестала чистить картошку, задумалась. -Таких историй наглядишься.
- Таких? - удивился он. Его поражала сама мысль о том, что с ним происходит что-то известное и знакомое. Не мог он поверить в то, что кто-то уже мог чувствовать похожее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74