Даже здесь, в полумиле от последнего города инков, Вилкабамба казался им скорее каким-то воображаемым местом, чем реальными развалинами реального города.
Днем в лагерь пришла пара фермеров, они сели с погонщиками и стали тихо бормотать что-то, весть о беде, похоже, скоро распространилась по всей деревне, потому что скоро появились и другие ее обитатели – они несли скромные подарки: горсть папайи или кусок цыпленка. Казалось, манеры этих людей – мужчин в потертых накидках и сандалиях, женщин в оборванных юбках – восходили к какой-то древней цивилизации. Франциско чувствовал стыд. Совершенно измученный, он лежал на траве, боясь идти в разрушенный город, и наблюдал, как индейцы возвращаются к своим крытым тростником лачугам, в которых они спали прямо на земляном полу.
Некоторое время спустя он услышал шорох тяжелых шагов. Над ним замаячило лицо Луи. Выцветший джинсовый костюм свободно висел на его похудевшем, но все еще крупном теле; у рубашки был порван воротник. Так он выглядел еще более взволнованным. Полная безнадежность охватила Луи. Он сказал:
– Моя жена хочет, чтобы вы отпустили ей грехи.
Франциско поднялся. Он не мог себе представить, как отпускает кому-нибудь грехи, тем более Жозиан. Он покачал головой.
Луи зарокотал:
– Но почему? Что с вами такое происходит?
– Я не могу этого сделать. Я не священник.
Было похоже, что Луи его сейчас ударит.
– Но вы же дьякон, да? Так что же? Что же?
– Я теперь даже не семинарист. Я ушел…
«Я недостоин этого, – подумал он. – Да как же вы не понимаете? Я еще хуже, чем вы».
– Но вы все еще можете причастить ее! – Рука бельгийца перевернула в воздухе воображаемую чащу.
Даже сейчас, передавая ему желание своей жены, он, казалось, презирает его. Франциско представилось, что он водружает эту невидимую чашу ему на плечи.
Потом Луи тихо спросил:
– Вы не могли бы исповедать ее?
Франциско представил, как он пытается разобрать тихий шепот, исходящий из изящных губ. Он не знал, о чем она могла ему рассказать. По непонятной причине она вызывала у него отвращение. Но он подумал: «То, что я к ней чувствую, не важно. Я просто средство, орудие, проводник».
Он сказал:
– Да, я действительно могу причастить ее, – даже если сами каналы милости были испорчены, по ним все равно текла невинная кровь Христова, – но исповедать ее я не могу.
– Неужели вы не можете хотя бы послушать ее? Она страдает! Ей нужно выговориться. Она страдает, как ребенок. Она почти в бреду. Неужели вы не можете просто ее выслушать?
Франциско подумал: «Как? Она страдает?» Жозиан казалась хорошо защищенной и неуязвимой для всех болезней и несчастий, с ней ничего не могло произойти. Она была искусственным существом из городской цивилизации. Вряд ли какая-либо боль может сломить ее. Он сказал:
– Я не могу отпустить ей грехи. У меня нет на это права.
– Ну тогда просто причастите ее! Сделайте для нее что-нибудь. Утешьте ее как-нибудь, утешьте! – Луи вытащил из кармана брюк вино – его оставалось еще полбутылки – и вручил его Франциско. – Дайте ей это. Делайте что угодно.
И Франциско пришлось пойти за ним к их палатке и забраться внутрь. Он боялся того, что мог в ней найти. Он думал: «Я даже не знаю, кто она. Никогда не знал».
Она лежала в спальном мешке, натянув одеяло до самой шеи, хотя в палатке было жарко. Ее лицо было очень бледным, макияж пропал. Она сильно задрала голову вверх и была похожа на девочку-туристку, которых он видел в Трухильо. Самая обычная девушка. Над верхней губой пробивался пушок. В его голове эхом отдавались слова Луи, а может быть, самого Господа: «Утешь ее, утешь!»
К собственному удивлению, Франциско отыскал тарелку и положил на нее кусочек отрезанного хлеба, потом налил в кофейную чашку немного вина. Он знал, что у него нет права освятить их: тогда что же они могут означать? Всего-навсего кусок багета и немного красного вина. Он обмакнул хлеб в вино. Возможно, он совершает смертный грех. Он закрыл глаза, повернулся и опустился на колени возле головы Жозиан.
Его охватило странное спокойствие. Может быть, он был несправедливо слеп по отношению к ней. Его собственная порочность сделала его слепым. Она лежала тихо, не шевелясь, и он прижал хлеб к ее губам. «Плоть Христова…» Она вовсе и не была злом. Это он был злом. А она была похожа на больного ребенка. Она вытащила руки из-под одеяла и вцепилась в него. Ее шелковая ночная рубашка задралась к самой талии. Все ногти на руках были обломаны. Он внезапно подумал: «Господь готовит ее к смерти». Несколько крошек Его символической Плоти упали на ее подбородок и шею, и он быстро смахнул их с нее. «Грех мой, – думал он. – Только мой». Ее фиолетовые глаза открылись. Она слабо улыбнулась. Он слышал только стук собственного сердца.
Внезапно она начала говорить тонким, хриплым голосом:
– Когда мне было восемь лет… всего восемь…
Он быстро и тихо сказал:
– Я не могу слушать исповедь.
– …мой отец…
– Я даже не дьякон. Я не могу отпустить вам грехи. – Он отставил пустую чашку. Он подумал, что она сейчас начнет рассказывать что-то жуткое.
Но она снова закрыла глаза и, судя по всему, унеслась в бессознательный мир. Франциско прочертил у нее над головой знак креста.
Глава четырнадцатая
Разумеется, все ждали от Камиллы, что она станет заботиться о Жозиан, раз она оказалась единственной женщиной, оставшейся среди них. И разумеется, именно Камилле пришлось играть ее сиделку. Собирая ненужный аспирин, витамины и последнюю бутылку с минеральной водой в пакет, Камилла чувствовала усталое раздражение, усиленное чувствами, которые она на самом деле не испытывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48