весь воздух оглашен криками этих историй.
Но Камилла, рассердившись, отошла от трупа. Она сказала:
– Если он – ничто, зачем тогда писать о нем? Оставь его, оставь его в покое.
Она терпеть не могла, когда пользуются чужой трагедией, чужими святынями. Она видела в этом обычную журналистскую страсть к сенсациям – страсть, которую, по его словам, он сам презирал.
Камилла вышла из комнаты на солнце и уставилась на окружавшие их горы. Естественно, очень интересно описывать всякие ужасы. Но, когда ее гнев прошел, она поняла, не без стыда, что ее оттолкнуло вовсе не то, как Роберт обращался с мертвым телом, и что они нарушили его покой. Работая исследователем, как бы то ни было, она привыкла собирать разного рода факты. И если бы Роберт действительно смог воспользоваться увиденным и что-то создать – из этой печали, ужаса и вечного покоя – чего угодно, – она бы только порадовалась вместе с ним. Но Камилла вдруг поняла, что он не сможет этого сделать. У него просто нет таланта, в смятении подумала она. Он не может достоверно рассказать о мертвом мужчине. И он даже не подозревает об этом.
Она оглянулась, но тут же пожалела об этом. Она увидела Роберта, он казался таким высокомерным, записывая то, отмечая это, а высохшие пальцы заслоняли мертвые глаза от дикого скрипа ручки. Разумеется, Роберт бы назвал ее слишком сентиментальной, но на самом деле она была такой же, как и он. Настоящее, естественное описание, даже если оно вторгается, куда не следует, ей бы понравилось. Но у Роберта просто не хватало таланта. Она вдруг поняла, что боялась этого задолго до того, как они отправились в путешествие.
Не то чтобы Роберт был второсортным журналистом, нет, в своем роде он был даже очень неординарным. Он умел жонглировать идеями и извлекать факты из своей цепкой памяти. Но он был не в состоянии описать лицо или чувство. Наверное, этот талант не имел ничего общего с интеллектом или сочувствием.
Это был просто дар свыше или, скорее, отклонение, как врастающие на ногах ногти. А многие вещи он просто не замечал (иногда она причисляла к ним и себя) или, может быть, полагал, что они не заслуживают его внимания.
Но когда Роберт, нагнувшись, вышел из каменного склепа, его радость от того, что он чего-то достиг, которую Камилла ожидала от него каждый раз, когда он опускал исписанный блокнот в карман, была чем-то омрачена. Чем-то, напоминающим печаль. Пастух за его спиной жестами показывал, что ждет оплаты, но так ничего и не получил. И Камилла вдруг почувствовала странное разочарование. Роберт больше не был похож на себя – казалось, его самоуверенность пошатнулась, он понял то, о чем только что думала Камилла, – и ее злость постепенно отступила.
В тот вечер над горами разразилась сильная гроза. Пучки молний ярко освещали их лагерь, как будто кто-то снимал в палатках фотоаппаратом со вспышкой, и шесть часов подряд лил сильный холодный дождь.
Франциско то и дело отрывался от книги. Пламя свечи постоянно гасло, и при каждом ударе грома у него тряслись руки. Один раз к нему заглянул кто-то из погонщиков и со странной нежностью, свойственной этим людям, спросил, все ли с ним в порядке. Сеньора Жозиан, сообщил погонщик, заболела. Но Франциско не знал, какое он имеет к этому отношение. Он чувствовал, что бельгийцы его презирают. Сегодня вечером он даже не пошел на ужин в общую палатку, а остался здесь, перед раскрытыми книгами и зеркалом инков – своим талисманом.
Дождь усилился и тяжело застучал по брезенту палатки. На сей раз Франциско не стал зажигать свечу, а просто лежал в своем спальном мешке под ужасающими вспышками молний, протирая кварцевую поверхность рукавом рубашки. Он знал, что теперь относится к зеркалу с еще большим трепетом, чем раньше. Там, в Испании, ему казалось, что в столь долгом изгнании оно навсегда потеряло свое предназначение. Но сейчас, крутя его в пальцах, он думал о том, что оно кажется ему незнакомым. Может быть, здесь, среди родных зеркалу гор и городов, оно вновь наполнилось своей прежней силой. Блеск его темного камня стал зловещим. Ведь, несмотря ни на что, его народ украл это зеркало у инков. В нем больше не было места для лица Франциско.
Луи не волновался из-за высокой температуры Жозиан. Девушка была очень болезненной. В Эно она время от времени жаловалась на легкое недомогание или головную боль, а когда начиналась эпидемия гриппа, то вирус всегда находил себе пристанище в этом хрупком организме.
Но ее болезнь заставила его окончательно выйти из себя по поводу этой идиотской экспедиции. Они искали всего лишь легкой прогулки верхом вдали от навьюченных рюкзаками туристов в Куско, а вместо этого оказались в этом чистилище, где о них пытался написать английский журналист и помолиться испанский священник. Чтобы отойти от всего этого, им придется целый месяц прожить в Париже или Провансе.
Жозиан лежала на своем спальном мешке под колышущимся брезентом, ее щеки налились болезненным румянцем. Там, в Бельгии, он окружил бы ее отцовской заботой, приготовил бы ей какое-нибудь простое рыбное блюдо или омлет с целебными травами, и к утру она бы окончательно выздоровела. Им обоим нравились их роли – казалось, ее хрупкость уравновешивает его возраст. Но здесь они были вынуждены довольствоваться едой индейцев кечуа. Ей придется выздоравливать, питаясь сушеным лесным картофелем, бататом, сгущенным молоком, вяленым цыпленком, бананами и папайей.
Луи со злостью думал о том, как же он все это допустил. Сколько еще дней осталось? Четыре? Пять? И еще этот Вилкабамба, думал он. Мы все мечтаем увидеть Вилкабамбу! Он вытянулся рядом с Жозиан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48