– Тебе пора. Бегун. Времени тебе на прощание с твоими вефильцами – кот наплакал, а зверь этот… что?.. как ты выражаешься?..
– Скуп на слёзы, – ответил любимым Чернов и тоже встал. Он всё знал про него, этот чёртов Кормчий, неизвестно чем рулящий. – Куда бежать-то?
– А куда ни беги, финиш всегда – в назначенном месте. Или ты до такого вывода здесь не дотумкал?
– Это тоже намёк?
– Это тоже – краешек Истины, Бегун. Помни: всё предопределено в Вечности. Твоё право – корректировать частное. Пользуйся им, вечный.
И исчез. Сразу и целиком, как здесь и полагается.
– А на кой хрен тогда все эти прибамбасы? – неизвестно кого спросил Чернов. Себя и спросил, наверно. – Туман, трубный звук… Он же – не Бог, я тоже – не Моисей, тут он прав, зуб даю…
И услышал из ниоткуда – с небес, наверно? – знакомый голос:
– Уж очень тебе хотелось сказку сделать былью. Я и помог, как сумел. Не обижайся, Бегун, держи хвост морковкой. Всё будет, как должно быть…
Тихо было кругом – как на кладбище. Чернов сунул сложенный вчетверо листок в карман, пришитый изнутри рубахи на груди, и споро пошустрил вниз. Полагал: его ждали.
Глава двадцать восьмая
ИТОГ
К утру в Вефиль вернулся Кармель из Асора, а с ним прибыло посольство царя Базара, состоящее из двух всадников, один из коих был стар, седобород и преисполнен уважения к самому себе, а второй, напротив, – молод, безус и безбород и преисполнен восторгом от того, что видит собственными глазами город-легенду, что может потрогать (Кармель обещал) собственными руками тоже легендарную, пропавшую и вновь обретшую своё место Книгу Путей, что – не исключено! – успеет познакомиться (Кармель протрепался) с самим Бегуном – прежде чем тот уйдёт в свой следующий Путь.
Как ни забавно, молодой и восторженный оказался начальником, то есть полномочным представителем царя Базара в Вефиле, а старый и гордый – его помощником. Они не собирались селиться в Вефиле навсегда: неделя-другая, вряд ли дольше. Надо выслушать и зафиксировать для царя историю города-странника, насладиться чеканными строками из Книги. Надо переписать население Вефиля, отметить всех, кто жил в нём и умер с тех пор, как город исчез с земли Гананской – канцелярская служба в здешних местах поставлена была отменно, деятели из Сокольнического РЭУ могли бы поучиться у коллег. Кармель определил их на временный постой в своём доме, а сам решил перебраться в дом к горшечнику Моше.
Чернов не стал интересоваться, куда лично он денется из дома Кармеля с появлением высоких чиновников. Кармель поспешил объяснить ему ситуацию с непосредственностью ребёнка:
– Им же надо где-то жить, пока они станут писать свои свитки, а ты всё равно уходишь… Ведь уходишь, Бегун, да?
– Ухожу, – согласился Чернов.
Он отлично, хотя и не без грусти, осознавал собственную теперешнюю ненужность вефильцам: мавр сделал своё дело, мавру пора сматывать удочки и освобождать жилплощадь. Да и если честно: часто ли он общался с народом? Часто ли беседовал, пил вино, работал?.. Увы, нет. Всё его общение – в коротких, несколько фраз, разговорах, бессловесных проходах по улочкам, ну вот ещё в «субботнике» по уборке улиц, разбитых смерчем, участвовал… Да, ещё лечил он их от непонятной эпидемии, но это тоже – не общение… И в итоге: кто он для них? А так – некто, сошедший с картины в Храме. Даже не совсем человек – оживший миф-функция…
Он хотел уйти, но тянул, потому что страшился не самого ухода (бег в никуда, вход в Сдвиг – привычно…), а его результата: куда попадёт. Он страшился оказаться не в любимых Сокольниках, а в каком-нибудь тридевятом царстве, тридесятом, естественно, государстве, куда зашлёт его нелёгкая в лице Сущего. Впрочем, формулировка сия всего лишь – фигура речи: вряд ли у Него есть лицо…
Кармель своим возвращением с послами поставил точку в колебаниях Чернова. Впрочем, раз уж колебания, то не точка, конечно, а некая фиксация в положении более-менее устойчивого равновесия или покоя: нечего ждать, ничего не убудет и не прибудет, а жить в Вефиле негде. Как сказали бы современники и соплеменники Чернова: нечего ловить.
Они сидели с Кармелем в Храме – аккурат под портретом Бегуна и напротив саркофага с десятью птицами на каменном боку. Не пили и не ели: в Храме это не полагалось. Просто сидели на двух каменных скамьях друг против друга и молчали. Каждый – о своём. Чернов молчал, если позволено так выразиться, о том, что он теряет. По сути – навсегда теряет, поскольку вечная жизнь Бегуна никак не коррелировалась со смертным бытием Чернова. Вот он вернётся, допустим, домой, и что останется от пережитого? Вдрызг заношенный рибоковский костюмчик и потерявшие товарный вид кроссовки? Так и это ещё предстоит объяснить самому себе; память, оставшаяся в Вечности, не подскажет лингвисту и спортсмену, где и когда он успел так завозить одежонку. И другое: сколько времени пролетит в его, Чернова, мире? Час? День? Год?.. Как он объяснит своё отсутствие опять же себе, не говоря уж о близких и дальних?.. В принципе, может возникнуть немало поводов, чтоб усомниться в психическом здоровье лингвиста и бегуна. Лучший диагноз – амнезия. А на философо-исторический вопрос: «Где шлялся, убогий, пока в амнезию не впал?» – отвечать будет некому. Органы правопорядка вряд ли захотят загружать себя поисками ответа…
Впрочем, оставалась надежда на Сущего: кому, как не Ему, предусмотреть всё! Но Чернов понимал предельно чётко: плевать Сущему на Бегуна, который даже и на-все-времена. Путь пройдён, функция выполнена, а что там происходит в очередном смертном воплощении Вечного – это не царское дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132